Борис Ямпольский - Молодой человек

— Красиво? — спросил Макс.

Я представил себе его маму и папу, тетушек и дядюшек, влюбленно разглядывающих эту книгу, и лица у них у всех такие, словно их угостили патокой. И у Макса было такое лицо.

— Ну и что? — сказал я.

— А я так и знал, что ты вернешься, — сказал Макс.

— Я уеду снова.

Макс покачал головой:

— Сомневаюсь.

— А чего сомневаешься, ты, сальдо-бульдо!

— Просто сомневаюсь! Что, не имею права? — обиделся Макс.

Я чуть не стукнул его по кумполу гроссбухом.

Какой был нелепый день! Холодный ветер гнал по улице окостеневшие листья, и зачем-то со двора во двор молчаливой кучей бегали собаки.

Казалось, все уже разъехались, все на фабриках, заводах. Один я тут торчу, один застрял.

Я вышел на Базарную площадь. Тот же книжный кооперативный магазин, те же частные маленькие лавочки с запахом воска и мышей, аптека с голубыми шарами, и тот же чистильщик сидел на углу и застучал щетками, когда я остановился возле него. На тумбе висела яркая нахальная афиша заезжего факира — из волшебного ящика вылетали голуби, и, среди голубей, как ангел, возникала иллюзионная красотка с распущенными волосами.

Падали, падали листья с деревьев, извозчики, проезжая, грохотали по булыжнику, и казалось, те же облака в небе, что были тогда, и никуда я не уезжал, и ничего не было, что было.

Я стоял и смотрел на все это и сам себе говорил: «Не выдержал! Не выдержал!»

Так неужели я слабее других, неужели я ничего не могу добиться?

И я дал себе слово: «Уеду!»

Поезд долго стоял на какой-то маленькой станции. За вокзалом в степи видны были курганы. Они спали еще в ночной тени спокойным, нетревожимым сном в великом, и вечном, и мудром спокойствии. Мир был беззвучный, совсем незнакомый и чего-то ожидающий в сумраке рассвета.

Но вот вдали, там, на востоке, розовым светом засветились облака. Всходило солнце. Курганы подняли головы и ожили.

Паровоз загудел. Поезд тронулся, и вместе с ним двинулись и курганы и поплыли по степи со своими вечными думами.

— Эй, гаврик, а где твой папа, где твоя мама?

— У них Ростов — папа, у них Одесса — мама, — сказал кто-то, и все рассмеялись.

Вагон был битком набит. Даже на верхней багажной полке лежали люди. И все это пило, жевало, чавкало. Меня затошнило от селедки и чеснока.

Вагон трясло и качало из стороны в сторону. Но это совсем не мешало, а, наоборот, раззадоривало аппетит, и, глядя на них, казалось, что они только вырвались из голодающего края.

Внизу, как раз напротив, сидел поп в лиловой рясе, с круглыми и выпуклыми, как бинокль, глазами, и рядом с ним маленький попенок, такой же пучеглазый и с носом пуговкой. И здесь же ехала маленькая, сухая, похожая на божью коровку старушка, цепко державшая на коленях такой большой чайник, что казалось, едет чайник, а она только сопровождает его.

На верхней полке лежал огромный матрос и так храпел, что сверху все время падал чемодан.

Когда поп снял рясу, он оказался в галифе и сапогах и стал похож на отставного кавалериста.

Матрос проснулся.

— Батя, — сказал он. — На маневры?

Поп ничего не ответил. Он раскрыл старорежимный саквояж, из него появились белая булка, толстый кусок розового сала, несколько луковиц, баночка с горчицей, коробочка с солью, бутыль молока. Все это аккуратно было разложено на белой салфетке. Поп принялся резать сало, а попенок припал к бутылке и сосал молоко, удивленно выпучив на меня глаза: «Ты кто?»

— Пей, не ротозейничай, — сказал поп.

Попенок, прикрыв свои глаза-бинокли, сосал молоко.

Старушка — божья коровка наконец выпустила из объятий чайник, достала из-под ног торбу и стала зубами развязывать многочисленные узлы. Она так долго их жевала, что похоже было: это и есть ее завтрак.

Мне противно было смотреть на всеобщую жратву. Я пробрался в тамбур. Ветер оглушил меня и чуть не сбил с ног.

…Мимо бежали поля, дороги, на холмах стояли деревни, а там, дальше, синел лес, открывался новый, необъятный мир, еще незнакомый, но такой удивительный и необходимый.

С грохотом проносились длинные товарные маршруты, и на красных вагонах я читал ЮГЗ — и расшифровывал: юго-западная; СКВ — северо-кавказская… Конотоп… Махачкала… Бугульма… — было написано на вагонах. Все города, все станции проходили мимо.

Гремели черные, белые, синие цистерны: «Опасно», «Аммиак», «Сернокислотная».

И я жил в этом шуме, среди звона станционных колоколов, паровозных гудков, скрежета, и грохота, и мелькания проходящих мимо поездов.