Константин Лагунов - Так было

— Придется тебе, Полина Михайловна, завтра поехать в «Новую жизнь». Разговаривал сейчас с Новожиловой. Сенокос срывается. Поживи денька три, помоги. Никак не войдут они в колею. Новожилова старается, себя не жалеет, а опыта маловато. Надо поддержать ее, пособить.

— Хорошо, Василий Иванович.

— А где твои фронтовые молодежные бригады? — Рыбаков повернулся к Степану.

— Семьдесят шесть…

— Знаю. Слышал. Зря себя цифрами тешишь. Нам нужно сено, а не цифры. Вчера я объехал четыре колхоза: «Коммунар», «Завет Ильича», «Восход», «Буревестник» — и ни одной бригады. Были, говорят, да сплыли. Ясно?

— Ясно, Василий Иванович.

— Разберись с каждым колхозом. Особенно с этими. Они ближние. Бабы ягодами да грибами на базаре торгуют. А сено гниет.

— Завтра же побываю.

— Правильно. — Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. Поднялся и молча вышел. И сразу же из коридора послышался его голос: «Лукьяныч, Воронка запряг?» — «Давно запряг», — откликнулся прокуренный, дребезжащий голос Лукьяныча. «Ну, бывай, старик». Хлопнула дверь, и все стихло.

— И когда он спит? — задумчиво проговорил Степан, поднимаясь.

Федотова жила с матерью. Они занимали половину небольшого дома: крытые сени, кухня и маленькая горенка.

У калитки Полина Михайловна остановилась. Уже светало. Воздух казался разреженным и серым.

Коротки летние ночи в Сибири. До полуночи можно сумерничать без огня, а едва почернеет за окном — уже рассвет крадется. Сладко спится и сладко любится на рассвете.

Полина Михайловна прикрыла глаза, облокотилась на забор и не то задремала, не то замечталась, убаюканная предрассветной тишиной. Казалось, всего одну минуту пробыла она в забытьи. А когда очнулась, глянула на часы — полчаса пролетело.

«Стоит ли будить мать? Позвоню ей из колхоза», — решила Федотова. Вернулась в райком, запрягла свою лошадь, прозванную Малышкой за малый рост и неказистый вид. Уселась поудобнее на свежем душистом сене, тряхнула вожжами, и шустрая лошаденка помчалась веселой рысью.

Медленно наступал рассвет, тесня ночной сумрак. Воздух из серого становился белым. Вдруг белизна загустела и стала непроницаемой. Федотова очутилась в плотном молочно-белом тумане. Он был настолько густым, что даже лошадь виделась смутно.

Впереди показалась огромная река, безбрежная и величавая. Федотова в растерянности натянула вожжи. Вспомнив, что до ближайшей реки двадцать километров, улыбнулась. Ей еще не раз грезилось, что она въезжает в большой водоем. Мираж был настолько явственным, что она не только различала рябь на воде, но и слышала ее плеск.

Оказалось, в тумане есть своя прелесть. Белое марево поглотило ее, и она как будто растворилась, стала маленькой и невесомой. Это было удивительно хорошо. Даже навернулись на глаза легкие, сладкие слезы. Перед затуманенным взором женщины стали возникать диковинные картины.

Вот она увидела себя скачущей верхом на коне. Конь чудной: огромный и какого-то неестественного малинового цвета. Алым пламенем полыхает на ветру длинная шелковая грива. Все выше и выше взлетают они. Уже далеко под ногами плывут крохотные деревеньки, игрушечные леса и реки. Полина Михайловна задохнулась от быстроты полета. У нее слегка кружилась голова. Но вот они стали снижаться, и она увидела бесконечные, по-змеиному извивающиеся окопы. «Наши», — обрадовалась она и тут же ахнула. На них, грохоча и стреляя, ползли сотни фашистских танков. Красноармейцы вдруг выпрыгнули из окопов и кинулись навстречу стальным чудовищам со свастикой на бронированном боку. Тут она увидела Андрея. Он бежал впереди. «Андрюша! — закричала она. — Что вы делаете? Скорее назад». — «Не бойся, Полюшка. Мы их вот так». С этими словами он схватил за пушку фашистский танк, поднял его над головой и трахнул об землю. Раздался такой сильный взрыв, что Полина Михайловна вылетела из седла. Она закричала, цепляясь за алую гриву, и очнулась.

«Привидится же такое. Зато хоть Андрюшу повидала. Где-то он? Жив ли?»

Бежит сквозь туман маленькая лошаденка, глухо постукивают невидимые копыта по твердой, как бетон, дороге. Ходок подпрыгивает на выбоинах и кочках, покачивается из стороны в сторону. Надо бы выехать на мягкую дорожку, пробитую вдоль шоссе. Но женщина не делает этого. Она и вожжи-то давно выпустила из рук. Да и нет ее здесь… Она сейчас стоит на залитом ярким июльским солнцем щербатом перроне станции Малышенка. Под ногами — подсолнечная шелуха, окурки, бумага. За спиной затихает грохот ушедшего поезда. Перрон пустеет. Она стоит на нем одинокая, немножко растерянная. Все вышло иначе, чем думалось…