Василий Шукшин - До третьих петухов

– Через... две с половиной минуты,– ответил маэстро, поглядев на часы.

– Приступайте,– сказал Изящный. Маэстро и с ним шестеро чертей – три мужского пола и три женского – сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались... Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином – в любви, в сострадании.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью он лодку берет,

Унылую песню заводит,

О родине что-то поет.

Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копье к воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.

Бродяга Байкал переехал,-

Навстречу родимая мать.

Ой, здравствуй, ой, здравствуй,

родная,

Здоров ли отец мой и брат?

Стражник подошел к поющим, сел, склонил голову на руки и стал покачиваться взад-вперед.

– М-мх...– сказал он.

А в пустые ворота пошли черти.

А А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни – звала на простор, на вольную волю.

А черти шли и шли в пустые ворота.

Стражнику поднесли огромную чару... Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю, уронил голову на руки и опять сказал:

– М-мх...

Отец твой давно уж в могиле,

Сырою землею зарыт.

А брат твой давно уж в Сибири -

Давно кандалами гремит.

Стражник дал кулаком по колену, поднял голову – лицо в слезах.

А брат твой давно уж в Сибири -

Давно кандалами гремит,-

пропел он страдальческим голосом.

– Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Дай "Камаринскую"! Пропади все пропадом, гори все синим огнем! Дай вина!

– Нельзя, мужичок, нельзя,– сказал лукавый маэстро.– Ты напьешься и все забудешь.

– Кто?! – заорал стражник. И лаппул маэстро за грудки.– Кто тут меня учить будет?! Ты, козел? Да я тебя... в три узла завяжу, вонючка! Я вас всех понесу по кочкам!..

– Что они так обожают кочки? – удивился Изящный черт.– Один собирался нести по кочкам, другой... Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый? – спросил он стражника.

– Цыть! – сказал стражник.– "Камаринскую"!

– "Камаринскую",– велел Изящный музыкантам.

– Вина! – рявкнул стражник.

– Вина,– покорно вторил Изящный.

– Может, не надо? – заспорил притворяшка маэстро.– Ему же плохо будет.

– Нет, надо! – повысил голос Изящный черт.– Ему будет хорошо!

– Друг! – заревел стражник,– Дай я тебя поцелую!

– Иду! – откликнулся Изящный черт.– Счас мы с тобой нарежемся! Мы их всех понесем по кочкам! Мы их всех тут!..

Иван удивленно смотрел на чертей, что крутились вокруг стражника, особенно изумил его Изящный черт.

– Ты-то чего раздухарился, эй? – спросил он его.

– Цыть! – рявкнул Изящный черт.– А то я тебя так понесу по кочкам, что ты...

– Что, что? – угрожающе переспросил Иван. И поднялся.– Кого ты понесешь по кочкам? Ну-ка, повтори.

– Ты на кого это тут хвост поднимаешь? – тоже угрожающе спросил верзила-стражник Ивана.– На моего друга?! Я из тебя лангет сделаю!

– Опять лангет,– сказал Иван, останавливаясь.– Вот дела-то!

– "Камаринскую"!-раскапризничался Изящный черт.– Иван нам спляшет. "Камаринскую"! Ваня, давай!

– Пошел к дьяволу! – обозлился Иван.– Сам давай... с другом вон.

– Тогда я не посылаю с тобой черта,– сказал Изящный черт. И внимательно, злобно посмотрел на Ивана.– Понял? Попадешь ты к Мудрецу!.. Ты к нему ни-ког-да не попадешь.

– Ах ты, харя ты некрещеная! – задохнулся от возмущения Иван.– Да как же это? Да нечто так можно? Где же стыд-то у тебя? Мы же договорились. Я же такой грех на душу взял – научил вас, как за ворота пройти.

– Последний раз спрашиваю: будешь плясать?

– О, проклятие!..– застонал Иван.– Да что же это такое-то? Да за что же мне муки такие?