Глеб Успенский: Будка

Появление будочников произвело некоторое волнение; все закопошилось и вдвойне заохало. Несколько солдатских шинелей исчезло, укатилось в соседние, еще более холодные и темные комнаты. Среди ночлежников если не все, то большинство были люди вовсе не подозрительные; так называемых "Пешковых" не пускают по ночам на постоялые дворы, и этим безвыходным положением пользуются ловкие люди: они нанимают за бесценок какую-нибудь развалину и загоняют туда одиноких скитальцев, собирая с них деньги за ночлег. Несмотря на это будочники бесцеремонно относились ко всякому из этой оборванной и одинокой толпы.

- Разговаривай! - кричал Прохоров, самый опытный в сыскных делах. - Это что за узел?

- Сухарики, отец, сухарики, батюшко... хоть всеё обыщи...

- Сухарики! Ну-ко, ну... куда суешь-то?

- Куда мне совать! Господи батюшко!

- Говорю, подай! Это откуда платок? Э-э, брат! Да ты кто такая?..

- Странница, отец родной, скитаюсь.

- Покажи-ка вид... Э-ге-е! Возьми ее... эй!

- Голубчики!..

- Покрепче приструни!.. Слышишь! Это что?

- Соль, соль, отец родной!

- Повернись... Ну-ко, встань, поворачивайся!.. Ты кто такой? Вид есть?

- Плотник, рабочий.

- Вид покажи!..

- Ды он у меня, вид-то...

- Эй! Привяжи его к богомолке... там разберем!

Все население ночлежного дома встало с своих мест, закопошилось, перетряхивало тряпки, лохмотья, охало... Повсюду слышались слова: "Хоть всеё обыщи... господи...", и тут же раздавалось: "Эй, ты! Ну-ко, повернись... Отставно-ой? Нет, погоди!" и т. д.

- Что зарылся-то? у меня, брат, прижукнуться мудрено! - произнес Прохоров, останавливаясь около одного спавшего человека. Это был дряхлый старик, почти раздетый и седой как лунь; из-под дырявого кафтанишка, которым накрылся он, виднелись две маленькие шершавые детские головки.

- Господи помилуй!.. - зашептал старик, поднимаясь.

- Чешись! - перебил Прохоров, - разговаривай!.. Вид покажи...

- Есть, есть... Пашпорт есть, - кротко и торопливо шептал старик, ощупывая свое логово. - Есть.

- Это чьи дети? Покажи-ко узел...

- Внучки, внучки... батюшка. Погорелые! Было все, стало - нету ничего! Дочернины детки-то!

- Узел чей?

- Чужой узелок... чужой! Нету узлов... Ни узлов, ни-и...

ничего нету!.. Побираемся... где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету...

- Пашпорт!

- Есть, есть!.. Это есть!., уж где разутым, раздетым...

- Он пьяница! - раздалось вдруг из толпы ночлежников. - Вы ему, ваше благородие, не верьте... Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов...

- Помогают, батюшко, помогают!.. - так же кротко отвечал на это старик. - Слепыми полушками помочь оказывают...

- А тебе мало? - слышалось в толпе. - Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то... где она?

Пропил!

- Проел я одежду, кормилец, - не пропил! Дай бог барину - точно наградил... И франтовитым одеянием даже наградил... Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего...

- Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом... Потому, смущение от него большое... Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.

- Нельзя, голубчик, нельзя!.. - кротко продолжал старик, глядя в землю... - Невозможно этого... Не за что сцапать-то!

И шиворота-то у меня настоящего нету... Не уймешь.

- Вы ему, вашескобродие, не верьте! - прибавил голос из толпы. - От него и на нас мараль идет...

Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота... Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.

Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.

Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.

Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: "нельзя ли его по крайней мере не пущать?" Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:

- Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся... Будем так говорить... Чего ж зевать-то?..