Айзман: Их жизнь, их смерть

- Меньше б истязал и не вышиб бы ребенка, тварь подлая! Девять месяцев носила бы, как все люди. А теперь вот семимесячный, и он жить не будет.

Разве с женщиной столкуешься?.. Девять месяцев, семь месяцев, - она тебе всегда сосчитает. И еще орет! Как же ее не ударить? За дело, ведь, бьешь, - разве зря?.. Кто зря бьет? это вот она, скелет безмясый, - осью, ступкой, шкурой бычьей, распятием, - чем попало... И без надобности. А мужчина - всегда когда надо... "Вышиб ребенка"! Разве ребенка можно вышибить! Ребенок внутри у матери прирос, он за кишки держится... Да чего тут разговаривать с ней!.. Пойти к старому Виару, и баста.

Жюль идет к своим деревянным башмакам.

А все таки Эрнестина что-то брешет, - думает он. - "Девять месяцев, семь месяцев"... Никто уж, кроме баб, и считать не умеет? Ого! Когда смекалка есть, так все сейчас можно увидеть. Еще как можно!

Разные мысли стали толпиться в голове Жюля. Интересные мысли. Но ухватиться было не легко, они не подчинялись. Рвались в сторону, назад пятились, - вот как кобыла Маркиза, когда иной раз запречь себя не

дает, и ступает по оглоблям и копытами бьет по телеге...

Штука путанная - мысли свои собирать...

Семь месяцев, - размышлял Жюль: - Эрнестина говорит "семь месяцев"... А откуда же семь?.. И семи ведь нет... Два всего... с половиной, два месяца... Она брешет. Что то она тут брешет...

Жюль старается сосчитать. Хмурит брови, выпячивает губы, обросшие толстыми усами, бормочет, загибает пальцы... Пальцы короткие, толстые, кривые, как поздние осенние огурцы, и загибаются с трудом. Их надо придерживать согнутыми, иначе они выпрямляются, как молодая упругая ветка, если ее согнуть и не придерживать. Счет запутывается, и пальцев не хватает.

Однако, чего-ж! - решает Жюль. - В конце концов, чорт с ней, с Эрнестиной. Семь месяцев, девять, десять, - это все равно... Хоть бы и пятнадцать!

Жюль воткнул ноги в башмаки и, громко стуча по каменным плитам пола, пошел к дверям.

- Ты куда?.. Ты это куда?.. закричала Эрнестина и костлявой рукой гневно ударила по постели.

- Ты в кабак?!

- Молчи, верблюд!

- Ты смеешь итти в кабак?

- Не твое дело, верблюд!

- Ты мне чего нибудь принеси. Мне анисовки принеси... Ты принесешь?

Проснулся новорожденный и стал издавать какие то странные, жалкие звуки: не то он кашлял, не то давился.

- Ты принесешь?

- Хо-хо-хо!

- Ты там сам нажрешься?

Жюль обернулся лицом к родильнице и не громким голосом, спокойно, не спеша, промолвил:

- Верблюд. И отчего ты не издохнешь?

Эрнестина схватила медный светильник и с размаху швырнула им в мужа. Но дверь за Жюлем уже запахнулась, светильник ударился в дверь, а потом шлепнулся на пол.

II

Могильщика Жако надули.

Его, как последнего мальчишку, надули, и он этого нисколько не скрывал. Да и то сказать: зачем же скрывать? Зачем покрывать мошенников?

Добросовестность, порядочность - это прежде всего, - рассуждал он. - А тут... Хорошо! Пусть посторонние рассудят: плату человеку назначили не помесячно, как это всегда практиковалось, как следовало бы, - но поштучно, за каждую могилу в отдельности. А потом взяли и перестали умирать. Честно это? По совести это? Могильщику, что же жить не надо?.. А никто не умирает, и третий месяц никому не надо могил.

Жако имел необычайно широкую, сильно согнутую спину, огромный, горбатый нос, круглую, серую бороду, которую в иные воскресенья расчесывал, и ко всему этому - бас, такой же глубокий и темный, как и его могилы. Должно быть, дошел этот бас и до бога, и в неограниченной мудрости своей всеблагий рассудил, что с могильщиком уж лучше не ссориться. Итак рассудивши, исправил свою ошибку и поступил совсем уже по иному: в одну неделю в деревне скосил четырех человек. По божески поступил.

Теперь Жако заплатил в кабаке старика Виара все что был должен, а остальные из заработанного на четырех

могилах пропил. После этого стал пить в долг. Пил виноградную водку и сливную, пил кислое красное вино, пил вино белое, но главным образом пил абсент.

- Абсент, - это то, что нужно, - доложил Жако Жюлю, сидевшему с ним за столиком. - Абсент, это абсент. А водки эти, ликеры, - пустое, одно рассуждение, и в них нет никакой крепости.

Анаиза Виар, дочка кабатчика Виара, сидевшая за стойкой, обиделась.

- Как "нет крепости"?! В нашей виноградной шестьдесят градусов.

Жако поднял голову, правый глаз закрыл, а левым подмигнул Анаизе.

- А в тебе самой, моя крошка, сколько в тебе градусов?

Девица Анаиза Виар ростом была вдвое выше Жака, а лет ей было что то около сорока пяти. Со всеми парнями деревни и со всеми проезжающими она, на весьма сходных условиях, вступала в более или менее кратковременное сожительство. В последнее время, однако, она до такой степени износилась и облезла, что роспродажей ее остатков, даже и по крайне пониженным ценам, уже никто не интересовался. Ласки ее встречали упорное сопротивление, и на них, как и на могилы Жако, совсем не было спроса, даже и среди стариков.