Сергей Залыгин: Ирунчик

Хомин никогда не задевал ничего политического, а тут разразился. И с завистью разразился-то. Завистью к Нечаю. Эта зависть произвела на всех присутствующих страшное впечатление: если уж доктор Хомин так, тогда что же происходит у нас! Хомин, видимо, и сам был смущен своей похвалой Нечаю, но это уже не меняло дела.

Несмеянова схватилась за голову, встала и ушла, Ирунчик на минуту-другую омертвела: не могло этого быть! Однако было, все слышали.

Что-то надо было в жизни менять, не могла Ирунчик оставаться в квартире с глазу на глаз с Бориской, не могла не вспоминать слов до крайности доведенного доктора Хомина и того выражения лица Несмеяновой, с

которым она Хомина слушала.

* * *

Дядя Вася-Ваня пришел утром в воскресенье. Так договорились Ирунчик была дома, дежурства у нее не было. А вот у Бориски дежурство, слава Богу, было.

Дядя Вася-Ваня принес свое имущество в картонной коробке, перевязан ной двумя веревками мохнатой и гладкой.

Ирунчик эту коробку и пальтишко его тотчас вынесла на балкон вымораживаться зима была, температура ночью минус двадцать шесть. Сколько сегодня утром во вторую хирургию поступило обмороженных бомжей, Ирунчик и представить себе не могла.

Каждую осень так было. И каждую зиму. Каждую осень и каждую зиму умирающих становилось все больше и больше, но, когда Ирунчик бросала взгляд в сторону телевизора и видела там депутатов, министров, президента, предсовмина, а также актеров, она замечала, что никому из них не стыдно.

А вот ей было стыдно: она-то продолжала жить, да еще захотела жизни личной. И доктору Хомину, и доктору Несмеяновой, она знала, тоже было стыдно. Недаром же Хомин заговорил о физике-самоубийце Нечае.

Ирунчик, тщательно вымыв дяде Васе-Ване голову, велела домываться самому и ушла на кухню. Завтрак приготовила: кашу-геркулес, два яйца всмятку.

Дядя Вася-Ваня после бани раскраснелся, она потрогала лоб, который показался ей подозрительно горячим. Пришлось мерить температуру. Оказалось тридцать шесть и восемь.

Дядя Вася-Ваня сказал:

Ну вот, я же говорил нет у меня никакой температуры! А вообще-то вот что: пока на свете есть такие доктора, как Хомин, как Несмеянова, такие сестры, как ты, Ирунчик, люди еще смогут оставаться людьми.

Ирунчик согласно кивнула, но сказала:

Ты тоже скажешь...

Самой же приятно было, что дядя Вася-Ваня сказал такое. Сказал и попал в самую точку.

Теперь нужно было позвонить маме. Ирунчик позвонила:

Мамочка! А я привела к себе мужчину. Можно сказать, мужа.

Мама долго молчала, потом сильно изменившимся голосом спросила:

Кто такой?

Да из моих больных. Бомж, можно сказать. Да-да, и так сказать можно.

Доченька! Так ведь ребеночек может быть! А тогда как?

Мало ли что может быть? Никто не знает, что может быть!

Ирунчик хотела объяснить маме, что она жила, живет и будет жить среди пациентов доктора Хомина, такое у нее назначение, но там, в больнице, перед нею проходит множество больных, она всех запомнить не может, а ей нужен еще один больной, постоянный, на котором и сегодня, и завтра, и всегда будет сосредоточено ее внимание.

Она на секунду-другую задумалась, как лучше всего объяснить это маме, но тут неожиданно ввалился Бориска с двумя дружками. Дружки не поздоровавшись стали стягивать одинаковые, серого, почти черного цвета, куртки, стучать в пол одинаковыми, на толстой подошве, ботинками.

Дядю Васю-Ваню ни Бориска, ни его друзья вовсе не заметили, хотя он и вышел в прихожую.

Бориска сказал:

С матерью разговариваешь? Передай ей от меня привет!

Привет, мамочка! Будь здорова, дорогая! крикнула Ирунчик и повесила трубку.