Сергей Залыгин - Комиссия

- Не буду молчать! Не буду! Кудеяр - тот мальчишка передо мною сопливый, вот он кто! Конец света призывать! Дак это же пустяки! Это по-бабьи жалостливо! Не-ет, тут сперва надо покуражиться надо всем, что есть на свете! Как всё, что есть на свете, веками издевалось и куражилось над человеком, так настало время, человеку надобно отнестися ко всей жизни, ко всему свету! Настало! Надо всё переделать наново, не так, как было, ну, а ежели обратно ничего не выйдет - обломки пустить под откос!

Смирновский, сидя к Дерябину спиной, будто бы и не у него, а все-таки спросил:

- Не понимаю: а как же при этом в Лесной Комиссии состоять? Состоять, да еще и стара-ться? Аккуратно исполнять обязанности?

- А это - для пробы, господин поручик! Ну вот как дети в куклешки играют, и это для их будущие взрослые действия, как парнишки крохотные играются в войну, чтобы после уже по-настоящему уничтожить друг дружку, так и я играюсь в Лесную Комиссию! Старательно играюсь! А сам жду того часа-времени, когда весь народ поймет и созреет для проклятия и для переделки-перемолки всего белого света! Жду!

И Дерябин смолк, и долго стояла тишина, а потом в тишину эту начали закрадываться Ивана Ивановича Саморукова старческие слова...

За последние сутки он отжил свою бесконечную жизнь, лицом стал желт, исковеркался и скособочился, как будто бы из человека начал становиться уже не человеком, а чем-то другим - плечи вывернуты одно вверх, другое - вниз, влево и вправо, шея окостенела, из нее вот-вот совсем вывернется кадык, один глаз оплыл, а сам он сидит, зачем-то еще чуть-чуть, но живой, задыхаясь, то громко, то совсем тихо рассказывает о Большой Медведице.

Разные в Лебяжке существовали сказки, давние, праотцовские, всё больше шутливые или про любовь, но эта была совсем другого нрава. Эта была людьми почти совсем забыта, но вот Иван Иванович в последней своей памяти припомнил ее.

Старец Самсоний-Кривой, уходя с этого света, покидая первонасельников Лебяжки, боялся, как бы кержаки и полувятские, породнившись, сделавшись одним селением, когда-нибудь после не учинили бы между собою нового раскола и вражды.

И заклинал Самсоний и тех и других, и взрослых и малых, и мужчин и женщин против такой беды и отчаяния.

И взывал старец к небу, а в небе - к звездам Большой Медведицы, чтобы они, когда заметят со своей высоты что-то худое между лебяжинцами - распрю и злобу, замыслы друг на друга, - чтобы дали знак на Землю, в дремучую чащу Белого Бора, в глубокую берлогу, куда и солнце-то досветиться бессильно, а только звездное сияние проникает на миг однажды в ночь.

По знаку тому выйдет из берлоги слепая, о семи разноцветных малых и больших головах Медведица, и пойдет на запах человечьей злобы и распри, и порушит лебяжинские избы без малого все до одной, не пощадит виноватых и даже - правых.

...Так будто бы предрекал Самсоний-Кривой, и повторял нынче его предречение, склонив голову на руки, Иван Иванович, повторял и повторял, покуда Дерябин не поднялся за столом:

- Пора уже с товарищем Устиновым последний раз всем нам заняться! Глядите - на улице, несмотря на мороз, народ все-таки собрался в огромном количестве, пора открывать наш траур-ный митинг! Я лично готовый сказать свою речь, ну, а кто всё еще не одумался хорошенько - тот пускай помолчит! Пошли! Народ нас ждет!

- Не нас он ждет, народ-то! - заметил Калашников. - Не нас, а Устинова Николу ждет в последний раз! И я под это народное ожидание вот что скажу быть едиными между собою в нонешний грозный час, а также поддерживать свою Лесную Комиссию!

- Ну это всё равно, - если люди ждут Устинова, это значит, что они ждут и нас, Лесную Комиссию. Пошли! - еще поторопил Дерябин. - И вот что, товарищи члены Комиссии, покуда идет траурный митинг - шапки не надевать! Хотя и сильный холод - всё одно ни в коем случае не надевать!

И только Дерябин протянул руку распахнуть дверь, как она распахнулась снаружи, и сквозь густой морозный клубок воздуха кто-то крикнул:

- Солдаты явились! Офицеры-колчаки!

Снова заметнулся густой морозный воздух, из него выступил офицер в темно-зеленой, без погон куртке, в папахе под башлыком.

Он снял однопалые рукавицы, развязал башлык, потоптался, размял ноги после седла.

Покуда он разминался и развязывался, вошли и еще солдаты, они оттеснили Комиссию в угол, а офицер, прислонившись к столу, закоченелыми руками переместил кожаную сумку с левого бока на живот, расстегнул и достал бумажку. Расправил бумажку на ладони, спросил: