Евгений Замятин - Островитяне

- Дорогая моя, ведь это так просто: иметь запасное пенсне. И тогда у вас не было бы этого... этого странного вида. И был бы порядок, а вы знаете...

- Хорошо, я куплю завтра...- Миссис Дьюли вздрогнула и поправилась.Послезавтра...

Потому что завтра... Кто же в мире будет что-нибудь покупать завтра - в тот день, когда там, в тюрьме, Кембла выведут во двор, поставят...

В спальне было темно, не надо было смотреть - может быть, оттого миссис Дьюли стало легче, и она неожиданно уснула.

Вероятно, спала только несколько минут. Проснулась, открыла глаза - и увидела белый фланелевый колпак викария: викарий, сложивши, согласно предписанию "Завета", руки на груди, мирно похрапывал. Все было черно и тихо, провалился весь мир. Вопить и кричать - никто не услышит и ничего не сделает: весь мир мирно спал, похрапывая, во фланелевом колпаке...

Неизвестно, сколько времени спал викарий, но только проснулся от воплей миссис Дьюли. Тотчас понял: "Страшный сон - скорее будить"... - сны никак было не подвести под расписание, викарий очень боялся снов.

Вероятно, миссис Дьюли спала очень крепко - она кричала все громче и только тогда затихла, когда викарий схватил ее за плечо холодной рукой.

- Я думаю, вам на ночь не надо ужинать, дорогая...

- Да, я думаю - не надо,- ответила в темноте миссис Дьюли.

Через пять минут викарий опять спал, мирно похрапывая. Все было черно и тихо.

16. ТОРЖЕСТВУЮЩЕЕ СОЛНЦЕ

Было назначено в половине десятого - и совершенно правильно: всякий культурный человек должен иметь время побриться и позавтракать, и в том, что назначено было в половине десятого, только сказывалось уважение одного культурного человека к другому - хотя бы и преступному.

Солнце было очень яркое. Солнце торжествовало - это было ясно для всякого, и вопрос был только в том, торжествовало ли оно победу правосудия и, стало быть, культуры - или же...

Серо-белая чешуя тревожно шуршала и переливалась:

- Послушайте, господа, ничего еще не известно?

Нет, вчера ничего не получено, но, может быть,- сегодня утром... В конце концов все решит последний момент: зазвонит или не зазвонит в половине десятого тюремный колокол?

В тюрьму пробирался аккуратно выбритый розовый старичок, из тех, что имеют вид вкусный, как сдобные, хорошо подрумяненные пирожки.

Старичок постучал, обитая железом дверь в тюремной стене перед ним открылась.

Миссис Дьюли обернулась к викарию, она дышала коротко, часто

- Кто... кто это? Кто туда сейчас вошел?

- Ах, этот? Это, дорогая, м а с т е р.

Миссис Дьюли схватила викария за руки выше локтя, вцепилась в него изо всех сил:

- Вы... вы хотите сказать, что это тот, кто будет должен...

Викарий стряхнул ее руки:

- На вас сссмотрят. Я ничего не хочу сссказать. Вы не умеете владеть сссобой...

Миссис Дьюли замолкла... Возле нее сверкнули чьи-то часы:

- Без двух минут половина десятого.

Без двух минут... Чешуя напряглась, замерла, не шевелилась. Бифштексно-румяные посетители боксов и скачек не отрывались от часов. Равнодушно блестели медные трубы Армии Спасения. Румяное, упитанное, торжествующее выкатывалось солнце. Иней на крыше таял, и тикала капель - как часы, отчетливо отбивала секунды - до половины десятого.

И вот капнуло еще, и последняя капля: половина. Напряженная, стеклянная секунда - и... ничего: колокол молчал.

Сразу зашевелилась чешуя, заурчала, и все громче. Все были оскорблены: и любители бокса и скачек, и сторонники культуры.

Кипели и переливались. Вымахивали руки. Зловеще свивались и развивались кольца, и все еще чего-то ждали, не расходились.

Миссис Дьюли - без пенсне, в сбившейся набок шляпе - опять схватила за руку викария.

- Вы... вы... вы понимаете? Ведь, значит, он значит, его не... Вы понимаете?

Викарий Дьюли не слышал, он смотрел на часы было уже без двадцати десять.

Без четверти десять, когда уже больше не на что было надеяться тюремный колокол вдруг запел медленным, медным голосом: капала с неба медная, мерная капель.

Миссис Дьюли закричала странным, неджесмондским голосом:

- Нет, нет, ради Бога, ради Бога! Остановите, оста...

Дальше уж не было слышно: чешуя бешено закрутилась, запестрела платками и криками. Солнце торжествовало, розовое и равнодушное. Трубы Армии Спасения играли тягучий гимн. Облегченно становились на колени: помолиться за душу убийцы.

А затем, когда все стихло, викарий Дьюли произнес речь - о необходимости проведения в жизнь "Завета Спасения". Все то, что случилось и замутило тихое течение джесмондской жизни - не было ли, наконец, самым убедительным аргументом? Если бы государство насильно вело слабые души единым путем - не пришлось бы прибегать к таким печальным, хотя и справедливым мерам... Спасение приходило бы математически неизбежно, понимаете - математически?