Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3)

- И шутку, порой острую и злую, мастерски вплетает в идею! - заметила Валентина.

- В нашей литературе такого романа, пожалуй, нет, - вздохнул Женя.

- Зато ни в какой другой литературе нет такого романа, как "Война и мир", - обиженно воскликнула Валентина. - Или "Униженные и оскорбленные".

- Разные вещи, - словно извиняясь, не сдавался Женя.

- Есть пьесы, - примиряюще сказал Иван. - Например, "Недоросль" Фонвизина. Есть "Очерки бурсы" Помяловского. Мировая культура тем и прекрасна, что взаимообогащает народы. И чем лучшие творения ее более национальны, тем выше уровень эмоционального воздействия и весомее вклад в интеллектуальную сокровищницу человечества.

- Пушкин предельно национален, - запальчиво возразил Женя. - И гений! Вряд ли кто решится это оспаривать. Однако, допустим, Байрона знает весь мир, а Пушкина - только Россия. Ну, еще два-три славянских государства.

- Это по существу неверно, - вмешался в разговор Джексон. - То есть, здесь смешивается несколько проблем. И одна из важнейших - качественный перевод. Пушкина знают и в Англии, и во Франции, и в Испании, и в Германии. Да, не так, как Байрона. Смею утверждать - он более национален, чем британец. И сложнее для перевода. Уверен, покорение планеты Пушкиным - лишь вопрос времени.

- Как и рождение гениальных переводчиков, - улыбнулся Иван.

- Кстати, в Америке по-настоящему популярным Александр Сергеевич вряд ли будет даже через сто лет, - Женя оглядел своих коллег хмурым взглядом. Негритянская родословная не позволит.

- Друзья, - Иван жестом предложил всем налить бокалы вина (вином праздничного дня в ресторане "Mon Ami" было марочное бордо урожая двадцать пятого года), - по свидетельствам очевидцев, при штурме Бастилии было освобождено всего шесть заключенных.

- Семь, - упрямо вставил Женя.

Иван хмыкнул, продолжил:

- Тем более. А мы выпили пока только за пять. Генерал, Сильвия, их соплеменники, собравшиеся здесь, могут расценить это как неуважение французской революции. Да здравствует Третья Республика!

- Да здравствует Парижская Коммуна, - негромко сказал Женя и одним глотком осушил бокал. Поняв его тост, Сильвия одобрительно подмигнула: "Charmant!" - и пригубила "Реми Мартин".

Некоторое время спустя, в один из тех "сказочно-счастливых вечеров", которые неспешно протекали в интересных, познавательных для обоих беседах, перемежавшихся походами в кино и милыми домашними трапезами, Сильвия вновь завела разговор о Франсуа Рабле.

- Скажи откровенно, - спросила она, - тебя он интересовал только с точки зрения его педагогических воззрений?

- Понимаешь, читая Бюде, Лютера и Эразма Роттердамского, Мольера, Вольтера и Бальзака, Ожье, Франса и Роллана, я неизменно находил и заметное совпадение педагогических идей, обусловленных сходством мировоззренческих позиций, и существенное влияние романа Рабле на творчество живших после него писателей и философов. Во всяком случае из великих гуманистов он мне и близок по духу (в конце концов, его роман рассчитан на низы, плебейский по стилю, написанный языком гибким, сочным, грубоватым, опрокидывающим "рафинированный вкус"), и интересен профессионально по содержанию.

- Но в книге очень много латинизмов и эллинизмов!

- Дорогая, я не знаю французского...

- Не скромничай.

- Почти не знаю. Но, судя по переводам (их несколько), язык необыкновенно красочный и яркий, насыщенный восхитительными вульгаризмами и забавными провинциализмами.

- Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, - Сильвия капризно скривила губки, - это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.

- У меня они, напротив, вызывают чувство уважения к Рабле - завидную образованность сумел он получить в монастыре францисканцев.

- Которых он научился ненавидеть за их обскурантизм!

- Не спорю - он же от них ушел. Теперь по существу. Телемское аббатство...

- Так и знала, что ты заговоришь именно об этом! - торжествующе воскликнула Сильвия. - Так и знала!

- Телемское аббатство, - продолжал Иван прежним спокойным тоном, как если бы она не прерывала его вовсе, - светлая, идиллическая утопия, созданная могучим человеческим умом четыреста лет назад! После мрака средневековья наступает расцвет просвещения, наук, знаний. И Рабле, верящий в лучшее в человеке, рисует плод мудрого обучения и воспитания - общества гармонически развитых личностей.

- Постой, постой! - Сильвия взяла с полки увесистый том, стала его листать. - Вот в книге Второй Гаргантюа пишет сыну: "То время, когда я воспитывался, было благоприятно для наук менее нынешнего. То время было еще темнее, еще сильнo было злосчастное влияние варваров, готов, кои разрушили всю хорошую письменность. Но по доброте божьей, на моем веку свет и достоинство были возвращены наукам".