Алексей Будищев: Степные волки

— Свят, свят, да воскреснет Бог!

Дело в том, что земля под лопатою повара внезапно осела, треснула и с гулом провалилась внутрь. Очевидно, перед самым крыльцом старой бани был склеп. Аверьяныч шептал молитвы, дрожал и ждал, что вот-вот из внезапно образовавшегося отверстия выпыхнет дым, потянет смрадом и поскачут черти и старые и малые, всех сортов и видов. Но черти, однако, не появлялись, и Аверьяныч несколько пришёл в себя; он подошёл поближе к отверстию и заглянул туда. Отверстие было небольшое, не больше аршина в квадрате, и чернело, как чернильное пятно, но повар решительно ничего не увидел в нем. И тогда он стал думать, что ему делать и на что решиться. В конце концов он придумал, пошёл к частоколу и наломал гнилых палок. Этими палками он прикрыл образовавшееся от провала отверстие, палки закидал нарванной вблизи травой, а траву слегка посыпал землёю. Скрыв таким образом отверстие от постороннего глаза, Аверьяныч подумал: «Теперь никто дыры неувидит, а утречком я приду, рассмотрю в чем дело и увижу, что предпринять. Утречком не так страшно!» Повар снова враждебно покосился на баню и пошёл к себе на сеновал, шмыгая калошами и нашёптывая: «Ночью нечистой силе вольготней; ночью нечистая сила радуется, кувыркается, барахтается и змеями свивается. Кажного человека ночью одолеть может нечистая сила!»

Между тем там, в доме, Дубняковы уже отпили чай и собирались расходиться по комнатам спать. На прощанье Илья Петрович рассказывал Аграмантову:

— Да-с, Павел Никитич, много в нашем мире непостижимого! Вот, например, наша старая баня; ночью там огоньки разные видят, звуки странные слышат и тому подобное! Я бы не верил, если бы не видел собственными глазами. Вчера, например, велел поставить туда старую кушетку, хотел баню в склад ненужных вещей обратить. Приказал нести кушетку, никто из прислуги не хочет; боятся в эту баню даже днём войти. Наконец кое-как уломал; поставили кушетку на ножки, как следует; только — что бы вы думали? Прихожу я сегодня в баню, — кушетка вверх ножками стоит! То есть, как какой-нибудь акробат! И далее вид у неё, чёрт её побери, какой-то озорной! Прямо-таки вид закоренелой скандалистки. А раньше ведь была кушетка, как кушетка, — добавил он, — смирненькая!

Аграмантов сделал изумлённые глаза.

— Да что вы?

— Даю честное слово. А в этой самой бане-с мой дедушка скоропостижно неизвестно отчего умер. Подозревают отраву, да-с! Кроме того, прежде, как говорил мой отец, на этом самом месте был погреб, и в этом погребе одним из приспешников Пугачёва был задушен мой прадедушка. Да-с. Так вот-с, если принять во внимание, с одной стороны, поставленную вверх ножками кушетку, а с другой стороны — покойного прадедушку, так оно и выйдет, что, пожалуй, и того-с. «Ребус»-то, пожалуй, и подальше нас с вами видит!

Серафима Антоновна сделала томные глазки.

— А вы знаете, Павел Никитич, я «Ребус» выписываю, — сказала она. — Я прежде спиритизмом занималась. Медиумом у нас был один акцизный чиновник, интересный такой! Потом его перевели, и я спиритизм бросила, — пропела она с жеманной печалью.

Илья Петрович кивнул на жену.

— Вот и она ни за что не пойдёт в эту баню.

Серафима Антоновна подтвердила.

— Ни за что!

Илья Петрович встал и зевнул.

— Однако пора спать.

Аграмантов тоже встал и начал откланиваться.

Впрочем, первым пошёл спать Илья Петрович. И когда он вышел из комнаты, Серафима Антоновна, подошла к Аграмантову и, томно жеманясь, сказала:

— А вы тоже неужели сейчас спать?

Она минуту подумала и многозначительно добавила:

— А я долго не буду спать эту ночь; в спальне все окна открыты, а сад цветёт так, что голова кружится!

Серафима Антоновна заглянула в самые глаза Аграмантова и вздохнула.

— Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?

Серафима Антоновна пощёлкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:

— «Я людям не нужен, и сердце и разум…» Как это там у вас дальше?

Аграмантов сделался пунцовым.

— Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а моё собственное, но только мне стыдно было сознаться, — сказал он, впрочем, не без гордости.

Глаза Дубняковой сделались ещё ласковее.

— Так вы поэт? Вот как!

Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:

— Так вы в сад выйдете?

— Выйду, Серафима Антоновна, только вот…

Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошёл к себе в комнату. Там он подошёл к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: «Начинается! Я влюблён! Сердце моё переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!»