Array Сборник - Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990

Пушкин призывал писателей стоически переносить тяготы, в том числе и цензурные, сопряженные с их профессией и призванием. В «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений» (1830) он предупреждал их:

«<���…> дружина ученых и писателей, какого б рода она ни была, всегда впереди во всех набегах просвещения и на всех приступах образованности. Не до́лжно им малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности». Советуя Вяземскому заняться биографией Карамзина, он заметил: «…скажи всё: для этого до́лжно употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре» ( Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 13. С. 286). Речь здесь идет о письме от 24 сентября 1774 г. мадам Эпинэ аббата Фердинанда Галлиани (1728–1787), остроумца и философа-скептика, в котором он заметил: «Боже Вас сохрани от свободы печати, проведенной при помощи указа. Ничто более этого не посодействует огрубению нации, уничтожению вкуса, порче красноречия и всяких способностей. Знаете ли Вы мое определение того, что такое ораторское искусство ? Это – искусство сказать всё, – и не попасть в Бастилию в стране, где не разрешается говорить ничего» (другой перевод: «где запрещено говорить всё». Подробнее см.: Письма. М., 1989. Т. 2. С. 14, 170).

Пушкин с сочувствием приводит слова Карамзина, заметившего однажды: « Те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе ». Единственный выход – « медленные, но верные, безопасные успехи разума, просвещения, воспитания, добрых нравов ». Под конец жизни Пушкину становится близок карамзинский парадокс: « Если бы у нас была бы свобода книгопечатания, то он (т. е. Карамзин. – А. Б. ) с женой и детьми уехал бы в Константинополь ». Крайне характерно, что завет Карамзина нашел отклик у Александра Кушнера, современного поэта ( Кушнер А. Кустарник. СПб.: Пушкинский фонд, 2002):

Несостоятельность закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства. ( Прим. А. С. Пушкина .)

Подсчет произведен по чрезвычайно ценному справочнику Л. М. Добровольского «Запрещенная книга в России. 1825–1904. Архивно-библиографические разыскания» (М., 1962).

Подробнее об этом см.: Цензура в России. С. 8—41.

Идея создания вольной русской типографии за рубежом возникла у Герцена еще в 1849 г., когда он находился в Париже. В обращении к друзьям «Прощайте!» («С того берега»), написанном 1 марта 1849 года, он говорил: «Где не погибло слово, там и дело еще не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность – я остаюсь здесь; за нее я отдаю все, я вас отдаю за нее, часть своего достояния, а может, отдам и жизнь <���…> я здесь полезнее, я здесь бесценсурная речь ваша, ваш свободный орган, ваш случайный представитель» ( Герцен А. И . Собр. соч. Т. VI. М., 1955. С. 13, 17).

Герцену и его сподвижникам не удалось полностью выполнить намеченную программу. С 1855 по 1862 г. вышло 7 книжек альманаха. После нескольких лет перерыва в Женеве вышел в 1867 г. еще один выпуск.

Первая листовка под названием «Юрьев день! Юрьев день! Русскому дворянству» вышла на самом деле в конце июня.

Зову живых ( лат. ). Эти слова стали постоянным эпиграфом к «Колоколу». В первую годовщину издания «Колокола» А. И. Герцен писал: « Живые – это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины, женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас» ( Герцен А. И. Собр. соч. Т. XIII. М., 1958. С. 298).

Этим человеком был знаменитый русский артист, которому Герцен посвятил специальный очерк «Михаил Семенович Щепкин» ( Герцен А. И. Собр. соч. Т. XVII. М., 1959. С. 269–273). Герцен вспоминает, что осенью 1853 г. он получил письмо из Парижа, что «…такого-то числа Щепкин едет в Лондон через Булонь. Я испугался от радости… В образе светлого старика выходила молодая жизнь из-за гробов; весь московский период… и в какое время… десять раз говорил я о страшных годах между 1850–1855, об этом пятилетнем безотрадном искусе в многолюдной пустыне. Я был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц… Русские в это время всего меньше ездили за границу и всего больше боялись меня. Горячечный террор, продолжавшийся до конца Венгерской войны, перешел в равномерный гнет, перед которым понизилось все в безвыходном и беспомощном отчаянии. И первый русский, ехавший в Лондон, не боявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович. <���…> Когда улеглось нервное раздражение, я мало-помалу заметил что-то печальное, будто какая-то затаенная мысль мучила честное выражение его лица. И действительно, на другой день мало-помалу разговор склонился на типографию, и Щепкин стал мне говорить о тяжелом чувстве, с которым в Москве была принята моя эмиграция», особенно появление книги «Развитие революционных идей в России». «Какая может быть польза от вашего печатания? – спрашивал Щепкин. – Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет всё читать и помечать, вы сгубите бездну народа. Сгубите ваших друзей…» Герцен так ответил на такую просьбу: «Я знаю, что вы меня любите и желаете мне добра. Мне больно вас огорчить, но обманывать я вас не могу: пусть говорят наши друзья, что хотят, но типографию не закрою ; придет время – они иначе взглянут на рычаг, утвержденный мною в английской земле. Я буду печатать, беспрестанно печатать… Если наши друзья не оценят моего дела, мне будет очень больно, но это меня не остановит, оценят другие, молодое поколение, будущее поколение». В конце очерка Герцен приводит забавный эпизод: впоследствии, когда начал выходить «Колокол», Щепкин пригрозил директору Императорских театров тем, что напишет туда по поводу задержки выплаты жалованья артистам.