Илья Мельников - Цветаева за 30 минут

С головою на блещущем блюде
Кто-то вышел. Не я ли сама?
На груди у меня – мертвой грудою –
Целый город, сошедший с ума!

А глаза у него – как у рыбы:
Стекленеют, глядят в небосклон,
А над городом – мертвою глыбой –
Сладострастье, вечерний звон.

Собрались, льстецы и щеголи,
Мы не страсти праздник праздновать.
Страсть – то с голоду, да с холоду, –
Распашная, безобразная.

Окаянствует и пьянствует,
Рвет Писание на части…
– Ах, гондолой венецьянскою
Подплывает сладострастье!

Роза опытных садовников
За оградою церковною,
Райское вино любовников –
Сладострастье, роза кровная!

Лейся, влага вдохновенная,
Вожделенное токайское –
За нетленное – блаженное
Сладострастье, роскошь райскую!

Нет! Еще любовный голод
Не раздвинул этих уст.
Нежен – оттого что молод,
Нежен – оттого что пуст.

Но увы! На этот детский
Рот – Шираза лепестки! –
Все людское людоедство
Точит зверские клыки.

Царедворец ушел во дворец.
Раб согнулся над коркою черствой.
Изломала – от скуки – ларец
Молодая жена царедворца.

Голубям раскусила зоба,
Исщипала служанку – от скуки,
И теперь молодого раба
Притянула за смуглые руки.

– Отчего твои очи грустны?
В погребах наших – царские вина!
– Бедный юноша – я, вижу сны!
И служу своему господину.

– Позабавь же свою госпожу!
Солнце жжет, господин наш – далеко.
– Я тому господину служу,
Чье не дремлет огромное око.
Длинный лай дозирающих псов,
Дуновение рощи миндальной.
Рокот спорящих голосов
В царедворческой опочивальне.

– Я сберег господину – казну.
– Раб! Казна и жена – не едино.
– Ты алмаз у него. Как дерзну –
На алмаз своего господина?!
Спор Иосифа! Перед тобой –
Что – Иакова единоборство!
И глотает – с улыбкою – вой
Молодая жена царедворца.

Только в очи мы взглянули – без остатка,
Только голос наш до вопля вознесен –
Как на горло нам – железная перчатка
Опускается – по имени – закон.
Слезы в очи загоняет, воды –
В берега, проклятие – в уста.
И стремит железная свобода
Вольнодумца с нового моста.
И на грудь, где наши рокоты и стоны,
Опускается железное крыло.
Только в обруче огромного закона
Мне просторно – мне спокойно – мне светло.

Мое последнее величье
На дерзком голоде заплат!
В сухие руки ростовщичьи
Снесен последний мой заклад.

Промотанному – в ночь – наследству
У Господа – особый счет.
Мой – не сошелся. Не по средствам
Мне эта роскошь: ночь и рот.

Простимся ж коротко и просто
– Раз руки не умеют красть! –
С тобой, нелепейшая роскошь,
Роскошная нелепость! – страсть!

Без Бога, без хлеба, без крова,
– Со страстью! со звоном! со славой!
Ведет арестант чернобровый
В Сибирь – молодую жену.

Когда – то с полуночных палуб
Взирали на Хиос и Смирну,
И мрамор столичных кофеен
Им руки в перстнях холодил.

Какие о страсти прекрасной
Велись разговоры под скрипку!
Тонуло лицо чужестранца
В египетском тонком дыму.

Под низким рассеянным небом
Вперед по сибирскому тракту
Ведет господин чужестранный
Домой – молодую жену.

Поздний свет тебя тревожит?
Не заботься, господин!
Я – бессонна. Спать не может
Кто хорош и кто один.

Нам бессонница не бремя,
Отродясь кипим в котле.
Так-то лучше. Будет время
Телу выспаться в земле.

Ни зевоты, ни ломоты,
Сын – уснул, а друг – придет.
Друг за матерью присмотрит,
Сына – Бог побережет.

Поделю ж, пока пригожа,
И пока одной невмочь, –
Бабью жизнь свою по – божьи:
Сыну – день, а другу – ночь.

Я помню первый день, младенческое зверство,
Истомы и глотка божественную муть,
Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца,
Что камнем падало – и ястребом – на грудь.