Евгений Салиас де Турнемир - Кудесник (сборник)

Однажды графиня Браницкая вошла к дяде и объявила ему печальную весть:

– Дядюшка, принц Вюртембергский скончался.

Князь онемел… Потом он сразу поднялся с дивана и вытянулся во весь рост. Лицо его побледнело.

– Что? – прошептал он и через мгновение робко прибавил: – Как же это?

И, постояв, князь сгорбился понемногу, осунулся весь и опустился бессильно на диван, почти упал.

– Ох, страшно… – простонал он. – Да и рано… Рано же!!

– Что вы, дядюшка? – изумилась графиня, знавшая, что между покойным принцем и дядей не существовало крепкой связи, а была лишь одна простая приязнь.

Князь молчал и тяжело дышал.

– Что вы, дядюшка? – повторила графиня.

– Сашенька! Цыганка в Яссах о прошлую осень предсказала по руке принцу, что ему году не прожить.

– Странно… Ну что ж… Бывают такие странные совпадения… Чего же вы смущаетесь?

– А мне – год…

– Что-о?

– А мне – год дала… Ровно год… Мы тогда смеялись… Вот…

Князь закрыл лицо руками.

– Полноте, дядюшка… Как не стыдно? Бог с вами. Это ребячество. Ну, тут потрафилось так. Но ведь это простая случайность.

Браницкая села около князя и долго говорила, успокоивая его…

– Это простая случайность! – повторяла она.

Наконец князь отнял руки от бледного лица в слезах и выговорил глухо:

– Не лги, Саша… Сама испугалась и веришь…

– С чего вы это взяли!

– По твоему лицу и голосу… Сама веришь, испугалась и лжешь…

И князь замолчал и просидел несколько часов, не двигаясь, в той же позе, понурившись и положив голову на руки.

На третий день после этого князь, слабый, унылый, задумчивый и рассеянный, будто совсем ушедший в самого себя, оделся в свою полную парадную форму главнокомандующего и генерал-фельдмаршала и, сияя, весь горя, как алмаз, в лучах южного палящего солнца, отправился на похороны умершего принца…

Все, что было воинства от офицеров до генералов в Галаце и окрестностях, явилось присутствовать на погребении и отдать последний долг хотя чужестранному принцу в русской службе, но родному брату будущей царицы.

Всех поразила фигура генерал-фельдмаршала.

Он тихо двигался, странно глядел на всех, озирался часто по сторонам, будто усиленно искал что-то или кого-то, но на вопросы и предложения услуг ближайших бессознательно взглядывал и не отвечал.

И за все время отпевания он не произнес ни слова.

Наконец, оглянувшись вновь кругом и завидя движение около гроба, всеобщее молчание, отсутствие пастора, он услыхал смутно слова: «Вас ждут, князь». Он отозвался как в дремоте:

– А? Что?

– Вас ждут, князь, – говорил тихо Репнин. – Соизвольте… Или прикажете всем прежде вас подходить?

– Что?

– Прощаться с покойником!

– Да… Да… Я первый. Первый… – прошептал князь глухо. – Да, первый после него, из всех вас… Моя очередь. За ним – первый…

Репнин ничего не понял и, приняв слова за бред наяву, изумленно глянул в желтое и исхудалое лицо светлейшего.

Князь полусознательно приложился к руке покойника и, отойдя от гроба, двинулся к дверям между двух рядов военных.

Всюду толпа, мундиры, ордена, оружие… Все незнакомые лица, и все глаза так пристально-упорно смотрят на него… Точно будто он им привидение какое дался…

Князь двинулся скорее. Уйти скорее от них, от их пучеглазых лиц, их глупого любопытства!

Сойдя с крыльца снова под жгучие лучи солнца, палящего с безоблачного неба, он увидел лошадей… Экипаж при его появлении подали к самым ступеням подъезда. Дав ему время остановиться, князь сел…

Лошади не трогаются… Чего они?! Уж ехали бы скорее от этого глупого народа. Скучно! Ну, что ж они?.. Застряли!

– Ваша светлость! ваша светлость! – уж давно слышит князь голос около себя, и наконец кто-то дергает его за рукав мундира…

– Ваша светлость!

– А-а?.. – вскрикивает он, как бы проснувшись.

Маленький, красивый чиновник, его новый любимец, Павел Саркизов, стоит перед ним, смело положив руку на обшлаг его кафтана.

– Извольте слезть! – говорит Саркизов тревожно.

– Чего?

– Извольте слезть!.. Вы по забывчивости… Слезайте…

И Саркизов смело потянул его за рукав…

Князь очнулся, огляделся и, вскочив как ужаленный, сразу шагнул прочь…

Он увидел себя сидящим среди погребальных дрог, поданных к подъезду для постановки гроба.

Жутко стало, защемило на сердце суеверного баловня счастья.

Князь быстро отошел, сел в свои дрожки и, отъезжая от толпы, отвернулся скорее…

Он чуял, какое у него в этот миг лицо, и не хотел казать его толпе.