Исаак Гольдберг - Братья Верхотуровы

Клим, не слушая, и торопливо вскидывая за плечо ружье, уже шагал по четким и свежим следам Милитины.

Если б его спросили, зачем он идет догонять Милитину, Клим вряд ли смог бы ответить. Да он и не задумывался над своими действиями. Просто, чувствовал он, что Милитина ушла не зря, не без причины. И жалко было ему, что такая ласковая и веселая баба из-за чего-то, что неизвестно ему, а что наверное совсем ничего не значит, — что она теперь шлепает по рыхлой побереге, вместо того, чтобы спокойно сидеть в лодке.

Он шагал быстро, твердо ступая крепко обутой ногою по влажной тропе. Часто он ловко перепрыгивал встречные лужицы или обходил маленькие овражки, наполненные темною водою.

Солнце — сияющее и прорвавшее окончательно легкую пелену тумана — выкатилось над лесом и воздух был согрет ласковым теплом. Климу стало жарко и он на ходу распоясался.

Идти было привольно и радостно. Только бы скорее догнать — думал Клим, — а дальше все будет хорошо.

В одном месте набер е жку сжал к самой воде молодой ельник. Пришлось продираться сквозь густые ветви, которые упрямо цеплялись за платье, били по лицу. Но ельник скоро кончился и, когда Клим снова вышел на широкую набер е гу, ушедшую далеко гладкой лентой возле реки, то он издали увидел быстро уходящую Милитину.

Он радостно крикнул.

— Эй! погоди!... Постой!

Женщина быстро обернулась и остановилась.

Но, увидав Клима, она снова и еще быстрее пошла вперед.

— Да стой же ты! — крикнул Клим и кинулся бегом за нею: — Ах, зловредная! Куда же ты? — кричал он на бегу, и в его голосе было столько беспокойства и огорчения, что Милитина задержалась, пошла тише, а потом и вовсе остановилась.

— Зачем догоняешь? — хмуро спросила она, когда Клим, запыхавшись, остановился возле нее: — Чего еще тебе надоть?..

— Ты пошто ушла? — Заглянул ей в лицо Клим.

— Стало быть, надо, что ушла! — неохотно и зло ответила Милитина.

— Тебя обижал кто, што-ли?

— А, может, и обижал?.. Ты почем знаешь?..

— Я не знаю... Ты скажи...

— Тебе какая беда? — Милитина сверкнула глазами: — Печальник какой выискался!.. Коли по-людски обошлись бы, я рази стала бы уходить?.. Да только вы — не люди...

— Да ты за что это? — удивился Клим и посмотрел на женщину недоумевающим и ясным взглядом. Милитина уловила этот взгляд и в сердце у нее что-то дрогнуло. Чуть-чуть отошла обида и она уже проще и с горечью сказала:

— Братка твой... Обидел меня!.. Знашь, поди, как нашу сестру обидеть можно... Ну, вот.

Клим широко раскрыл глаза и, не мигая, уставился на Милитину. Потом лицо его покраснело и, пряча свой взгляд и отведя его куда-то в сторону, он смущенно крякнул.

— Видал ты... — некстати вырвалось у него и он еще сильнее покраснел: — Акентий, значить?..

— Он!.. — зло кинула Милитина и отвернулась.

Некоторое время они помолчали.

В нерешительности и смущении Клим повозился с поясом, поправил шапку и бесцельно огляделся вокруг.

Но какая-то новая мысль блеснула в его голове. Он украдкой поглядел на Милитину. Скользнул взглядом по ее груди, по бедрам, по ногам. В углах его губ что-то дрогнуло и он с усилием проглотил почему-то набежавшую во рту слюну.

— Ты вернись, — глухо сказал он, и голос его странно дрогнул: — Плюнь на него... Больше он не станет...

— Не станет! — горько передразнила его Милитина: — Эх ты! не станет... А обида-то?.. Обиду-то мне за что сносить?

Она всхлипнула и стала тереть глаза кончиком головного платка. Плечи ее вздрагивали и Климу стало еще больше не по себе.

— Перестань плакать-то, — угрюмо сказал он, но сквозь эту угрюмость скользнула неуклюжая, смущающаяся ласковость: — Обо всем плакать — слез не хватит, — чужими, где-то слышанными словами, утешал он, и в чужие слова вплетал свою хмурую и робкую ласковость.

Милитина тихо плакала. Слезы лились свободно и не хотелось удерживать их. Пусть текут. Хорошо так вздрагивать и слегка покачиваться и плакать неудержимыми слезами. Сердце отходило. С каждым мгновением, с каждой слезой кусок за куском отваливалась с сердца та страшная тяжесть, что навалилась со вчерашней ночи.

И сквозь слезы, бессвязно и путаясь, говорила она о своей обиде. Говорила прозрачному и зыбкому воздуху, напоенному солнцем, говорливой и движущейся воде, всему, что трепетало, сверкало и многозвучно и многокрасочно жило вокруг. И молчаливому, точно чем-то испуганному Климу.

— Баба я... а обида-то меня, как девку, ударила. Стыд-то какой! Стыд-то, милый!.. Ведь блюла я себя... в чистоте жила, а он... Как собака кинулся... Милый, стыд-то мне какой!.. Рази я гулящая какая?.. У меня дома муж... Какой ни на есть, а муж...