Алексей Толстой - Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

- Чтобы тревожить народ божий среди ночи? Слезать с коней да отмыкать рогатки на каждой улице? [ 26]

- Да что, батюшка, лучше отмыкать рогатки, чем спать в чертовой мельнице. И угораздило же их, окаянных, привести именно в мельницу! Да еще на Ивана Купала. Тьфу ты пропасть!

- Да что тебе здесь худо, что ли?

- Нет, батюшка, не худо; и лежать покойно, и щи были добрые, и лошадям овес засыпан; да только то худо, что хозяин, вишь, мельник!

- Что ж с того, что он мельник?

- Как что, что мельник? - сказал с жаром Михеич. - Да разве ты не знаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый не приходился сродни? Али ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка его подкурятина.

- Слыхал я про это, - сказал князь, - мало ли что люди говорят. Да теперь не время разбирать, бери, что бог послал.

Михеич немного помолчал, потом зевнул, еще помолчал и спросил уже заспанным голосом:

- А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Матвей Хомяк, которого ты с лошади сшиб?

- Я думаю, разбойник.

- И я то же думаю. А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Ванюха Перстень?

- Я думаю, тоже разбойник.

- И я так думаю. Только этот разбойник будет почище того разбойника. А тебе как покажется, боярин, который разбойник будет почище, Хомяк или Перстень?

И, не дожидаясь ответа, Михеич захрапел. Вскоре уснул и князь.

Месяц взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница и шумящее колесо были озарены серебряным блеском.

Вдруг раздался конский топот, и вскоре повелительный голос закричал под самой мельницей:

- Эй, колдун!

Казалось, новый приезжий не привык дожидаться, ибо, не слыша ответа, он закричал еще громче:

- Эй, колдун! Выходи, не то в куски изрублю!

Послышался голос мельника:

- Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а вот я сейчас к тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.

- Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! - закричал тот, которого мельник назвал князем. - Разве ты не знал, что я буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!

- Батюшка, не кричи, бога ради не кричи, все испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил их!

- Ну, добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бы тебе на свет не родиться. Еще не выдумано, не придумано такой казни, какую я найду тебе!

- Батюшка, умилосердись! Что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу, что после случится, в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну!

- Ну, ну, старик, не бойся, я пошутил.

Проезжий привязал лошадь к дереву. Он был высокого роста и, казалось, молод. Месяц играл на запонках его однорядки [ 27]. Золотые кисти мурмолки [ 28] болтались по плечам.

- Что ж, князь, - сказал мельник, - выучил ты слова?

- И слова выучил, и ласточкино сердце ношу на шее.

- Что ж, боярин, и это не помогает?

- Нет, - отвечал с досадой князь, - ничего не помогает! Намедни я увидел ее в саду. Лишь узнала она меня, побледнела, отвернулась, убежала в светлицу!

- Не прогневись, боярин, не руби невинной головы, а дозволь тебе слово молвить.

- Говори, старик.

- Слушай, боярин, только я боюсь говорить…

- Говори! - закричал князь и топнул ногой.

- Слушай же, батюшка, уж не любит ли она другого?

- Другого? Кого ж другого? мужа? старика?

- А если… - продолжал мельник, запинаясь, - если она любит не мужа?..

- Ах ты, леший! - вскричал князь, - да как это тебе на ум взбрело? Да если б я только подумал про кого, я б у них у обоих своими руками сердце вырвал!

Мельник отшатнулся в страхе.

- Колдун, - продолжал князь, смягчая свой голос, - помоги мне! Одолела меня любовь, змея лютая! Уж чего я не делал! Целые ночи перед иконами молился! Не вымолил себе покою. Бросил молиться, стал скакать и рыскать по полям с утра до ночи, не одного доброго коня заморил, а покоя не выездил! Стал гулять по ночам, выпивал ковши вина крепкого, не запил тоски, не нашел себе покоя в похмелье! Махнул на все рукой и пошел в опричники. Стал гулять за царским столом вместе со страдниками [ 29], с Грязными, с Басмановыми! Сам хуже их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а не залил кровью тоски моей! Боятся меня и земские, и опричники, жалует царь за молодечество, проклинает народ православный. Имя князя Афанасья Вяземского стало так же страшно, как имя Малюты Скуратова! Вот до чего довела меня любовь, погубил я душу мою! Да что мне до нее! Во дне адовом не будет хуже здешнего! Ну, старик, чего смотришь мне в глаза? Али думаешь, я помешался? Не помешался Афанасий Иваныч; крепка голова, крепко тело его! Тем-то и ужасна моя мука, что не может извести меня!