Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Проснулся я утром в тревоге. К шести часам вечера нужно было отнести на явочную квартиру готовое воззвание. Опять я примостился к ящикам. На листке сиротливо значилось: «Товарищи и граждане!» Коммунары еще не возвратились с прогулки. Это меня огорчало. Нет сомнений. Вера мне изменила… Не умерла ли за ночь Ляля? Мне захотелось бросить работу, ни минуты немедля пойти, увидеть сестру. Я поднялся, открыл окно. На углу стоял вчерашний сыщик. Заметив меня, он отвернулся, но не двинулся, подлец, с места. Так упорно следят только перед арестом. Нужно, по крайней мере, добиться, чтобы не взяли с поличным. В памяти всплыл чердак. Он может быть спасителем. Закрыв окно, я через кухню пробрался в сени, поднялся по узкой и шаткой лестнице. Чердак был пылен, завален хламом, как все чердаки. В слуховое окно бил желтый солнечный свет. Я нашел кресло с тремя ножками, с ободранной обивкой, с торчащей пружиной. А вот и стол в углу. Слава, слава! Он не поломан, на нем можно писать. Я поставил его у слухового окна, под кресло положил сложное сооружение из досок, бухгалтерских книг и горшка, довольно послужившего и насквозь ржавого. Ход на чердак я закрыл, навалив кирпичей, железного лома, ящиков с битой посудой. Придут жандармы, им нужно сломать двери в прихожей или в сенях, осмотреть жилые комнаты, преодолеть чердачные препятствия, догадайся они сюда заглянуть. Из слухового окна отлично был виден сыщик. Лицо у него унылое, щеки будто надутые. Он ходил взад и вперед косолапой походкой. Я бесстрашно наблюдал за ним, потом обратился к листкам. Личное горе, радости, докуки должны быть где-то под спудом, когда пишешь. В груди пусть вулканические сотрясения, поверхность души должна быть гладкой, отвердевшей. Холод, рассудительность. Лишь тогда не впадешь ни в чрезвычайную чувствительность, ни в ложную восторженность, ни в излияния, никому не нужные. Произведения искусства начинаются, когда кончается биография, когда «я» становится «мы». Да забудутся сыщик, Вера, коммунары, даже Ляля. Спасительное самоощущение. Еще я начал понимать замечание Флобера. Ему хотелось, чтобы на «Саламбо» лежал багровый отсвет. Мои слова, предложения, призывы должны быть проникнуты чердачной неприютностью, полумраком, но чердак должен быть меж строк, незримо и невесомо. Белые листки сперва медленно, потом быстрей наполнялись строками, убегающими по прямым линиям… Теперь мне ничто не мешало. Я писал. Я писал о том, что русская империя – один гигантский участок в руках лихих людей, творящих злое дело. В участке темно, промозгло, пыль. Замкнутые камеры сторожат свирепые сторожа. Слышен лишь звон цепей и ключей, скрежещут засовы. Но уже брезжит рассвет, встает солнце социальной независимости и равенства, солнце труда и свободы. Участок окружают несметные рабочие толпы. Они идут с запада и с востока, с юга и севера. Узилище берется штурмом. Вот уже ломаются решетки, разбиваются ворота. Час победы близится… Современному читателю мои сравнения и слова покажутся шаблонными. Конечно, они выцвели, но я не прошу даже о снисхождении, а лишь предлагаю испытать на себе условия, обстановку и время, в коих я, девятнадцати лет, тогда находился. Заверяю, примелькавшиеся сравнения и обороты вновь наполнятся смыслом и заиграют живительным огнем.

… По улице продолжал шляться сыщик, посматривая в окно угловой комнаты, где я недавно находился. По-моему, он был несколько расстроен и обеспокоен тем, что не видел там больше меня. От скуки он стирал пыль с сапог травой, разглядывал редких прохожих, зевал, закрывая рот горсткой, и раза два постращал собак. «Сторожи, сторожи», – подумал я вполне добродушно… Уже изложены первомайские требования, дело шло к концу. Дома, улицы погружены в душистую зеленую ванну, а синь небес, не будь я занят, хотелось бы мне гладить рукой.

От железной, нагретой солнцем крыши стало душно, она мне напомнила крышку гроба. Пахло кошачьим пометом. Конец печной трубы был груб, неуклюж, походил на шею допотопного чудовища… От набережной показались коммунары. Им хоть бы что. Провели бессонную ночь, а смех, шутки слышны за квартал. «Ах, молодость, молодость!» – Я снисходительно покачал головой. Вера шла позади всех под руку с Ивановским. Матовое ее лицо немного утомлено, глаза нежны и добры.

Я тоже стал добрым и нелицеприятным. В сущности, Ивановский – прекрасный, покладистый юноша, у него редкие, располагающие к себе веснушки. Он говорил Вере что-то, видимо, остроумное и веселое. Вера улыбалась. Сыщик проводил группу оживившимся и построжавшим взглядом и даже крякнул. Я вписал стих: «Грозы и бури ясной лазури не победят, под бури покровом в мраке грозовом молнии горят». Заключительные лозунги. Воззвание было готово.