Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Гляжу выносит он целое ведро, даже плещется сверху.

– Пей.

Я пригубил глоточек и в сторону.

А он:

– Пей все, коли пить хочешь.

Я было пятиться, а он забежал за меня и ни в какую.

– Пей, – грит, – все! – и только.

Почти полведра выкачал.

– Хватит, – говорю, – гражданин, напился теперь. Дай, – говорю, – вам и вашей распромамаше вечной памяти.

Опрокинул тогда он мне на голову ведро с остатками, хряснул кулачищем по донцу и захлопнул за собой дверь.

Отряхнулся я и по лестнице выше. Иду, иду, вижу чердак. Ну и лег.

– А узел зачем?

– Чево узел? Я его под головы сделал.

– Тогда для чего же ты милиционера-то кирпичом резнул?

– А спросонья! Думал, что налетчики какие.

Засмеялись милиционеры и заперли его. А потом оказалось, что он с мокрого дела смылся тогда. Не иначе «налево» поведут. Семью вырезал.

Этим, видно, и кончит.

А с Ваской так было.

Когда она пальцем-то Волгаря прогнала, гамазухе хошь не хошь, а смешно, да и Васка фортач. (Ведь заметь тогда Волгарь, что только с пальцем она, убил бы.) Обступили, значит, Васку а самим все же завидно: не соглашаются, что она такая.

– Я видел, что палец, не говорил только.

– А я не видел? – это Дворняжка обиделся. – Бобик блеснул бы, а тут сразу видно.

Комса же только поддакивает. Потому ведь все по Васкиному плану было. Она так и сказала на собрании.

– Комсома виновата, что у нас еще хулиганов много. Одни на пару с ними, другие же наоборот, воротятся, презирают их, гордятся, а их же только и ищут, милюкам сдать. Вот и вся борьба. А к чему она приводит? Только разозлит и все. Давайте-ка, ребята, вспомним, что они дети таких же, как и мы, да пойдем вот прямо с собрания в сквер и перезнакомимся с ними. А когда они начнут выделывать всякие штуки, то не кислить рожи, но и не ржать на это, а молчать пока. Конечно, они начнут, может, подкусывать да разводить нас, а мы мимо ушей. По несознательности же. А главное, самим примером быть. Хорошие примеры куда заразительнее худых. Только надо от них отодрать Волгаря. Его уже не исправить нам. Но за это я берусь.

Тут Клява в азарт.

– Я его! Дай мне его!

Васка как глянет на него. Но смолчала.

– Ты, Клява, в резерве будешь.

Так и вышло.

Сначала парнишки было бузить перед комсомолками. Без этого у них считалось, что и силы в тебе никакой нет. А девчонки ихние нет-нет да для отчаянности и отхватят мата. Только видят, что нет того жиганства в этом, худо как-то, барахлисто получается. Потому не принимала этого комса и виду не говорит. А кто виду никогда не дает – еще понятнее все делается. И сошли.

Тут Васка и билеты в клуб стала раздавать комсе, да как бы заодно и гамазухе раздает. Что значит – все одинаковы.

Так и задрыгало все в парнишках и девчонках.

– Благодарствуйте, – заговорили они с тихостью.

Конечно, прихряли.

А через два-три месяца почти вся гамазуха прикрепилась к Клявинскому коллективу.

Васка-то сошла. Через полгода по декрету пойдет. Ведь она так и зарегистрировала на себе Кляву. А пока она на рабфаке.

Вот и все.

Уездная русская зима то с невыразимой прелестью сверкала розовой лазурью инея, то дико и страшно гудела метелями, сплошь засыпавшими город остро душистым, лебяжье-ласковым снегом. После метелей наступало, обычно, затишье, – мглистые, безветренные дни с мутно-сиреневым небом, – но, чаще, по утрам поднималось огромное, алмазно играющее ледяными перстнями, солнце, и на каланче ало выбрасывался сторожевой флаг, знак арктического мороза. На городских улицах целыми днями горели, смолисто трещали костры, у которых грелись, порывисто вздрагивая, тающе-плюшевые, – от огня и мороза, – извозчичьи лошади, а по вечерам долго и ярко краснел в просветах траурно-соснового кладбищенского сада крепкий, погожий, чистый закат.

По вечерам мороз усиливался, огни фонарей, старинных, уездных, тонули в прозрачном и тонком дыму, звучно, с сахарной ломкостью, вызванивал снег под ногами прохожих, – и особенно крупными, особенно великолепными казались мохнато-лучистые, как бы опушенные инеем звезды. По вечерам мягко, с убаюкивающим теплом вспыхивали за тюлевым морозом окон уютные огоньки, – там, за окнами, в тихих купеческих домах, были жарко натоплены лунно-голубые изразцовые лежанки, и рассыпчато шумели тяжкие серебряные самовары. Хозяева, бородатые, апостольски-расчесанные купцы в малиновых рубахах и тонких «чесаных» валенках, подолгу отдыхали в глубоких бархатных креслах, крытых вышитыми полотняными чехлами, подолгу, с удовольствием, пили крепкий, ароматно-золотистый чай из огромных «семейных» бокалов, расписанных елочками и васильками. Иные, после чая, садились за «работу» – пересчитывали пахнущие нафталином, перевязанные иерусалимским пояском, тысячи и сотни, вынимая их из тяжелых дубовых шкафов и из кованых сундуков «с музыкой», – другие мирно играли в карты, в «Наполеона» и в «Рамс», или, надев старомодные пастырские очки, читали «Русское Слово», с младенческой заботливостью водя пальцем по строчкам свежей, еще морозно-сырой газеты.