Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

– Дарья, чего ты шепчешься?

– Слушаю… – ответила Дарья.

Старик покосился на нее с лавки, и не узнал – кто ему ответил.

Голос Дарьи стал похожий на солому – порожний и глухой.

И старик подумал про нее: «Ведьма! Вот ведьма!»

– Слушаю я, не тюкнет ли в лесу Ванька.

И, действительно, голос у нее стал странным, точно говорила она из воды.

Старик понял, что Иван ночью ушел в лес. Он быстро соскочил с лавки и забеспокоился. Весь хмель источило сном.

– Ну, и что, тюкает?

– Да вот, уж поди часа два не тюкнуло.

– Ну, значит, попался… Увели голубчика.

Старик вдруг подобрался, как на резинке, и руки у него повисли плетью.

– Вор, вор, вор… Будут, значит, судить.

Но Дарья даже не повернула лица, стекло перед глазами заплыло зеленым и мутным.

Ванюшка проснулся в зыбке, и опять заплакал, как вчера. Дарья же не поднялась, не услыхала. Будто она прилипла к стеклу.

Было утро. Был лес белый и скучный.

Такой же – как эта глупая и скучная жизнь.

Иван Васильевич Евдокимов (1887 – 1941) Печататься начал с 1915 года. Помимо романов – «Колокола», «Чистые пруды» – написал искусствоведческие работы «Север в истории русского искусства», «Вологодские стенные росписи», а также биографические повести о художниках: «Борисов-Мусатов», «В. И. Суриков» и др.

Первый снег выпал денной, ненадежный, полежал день – и сошел. И не быть бы зиме еще сорок дней. Но тут из-за бора у Трифона-на-Корешках, к вечерку, на закате, начало яснеть и холодеть небо. Ночью подстыло, к утру земля закостенела, ополдень на коровьем пруду в Овинцах ребятишки бегали с деревянными колотушками и глушили карасей. Зазимье пришло на той же неделе и заворотило нос в рукавицу. Пошли снега с ветром, с туманом, с моросью. Несло днями волокушу, а ночью закручивало метели взанос, в уброд, внатек и наст. На Спиридона ходили в Овинцах к обледенелым колодцам кривыми и узкими тропками, по большой дороге скребли полоза наслуд под коньком у светелок, и приходили волки на гнилой дым из труб, уползавший по снегу в волчьи болота.

Зима была задачливая для медвежатника Тита. Взял он стервятника на речке Леже, в Соколянках – видать Овинцы от берлоги, взял он двух овсяников на прошлогоднем месте под самым Трифоном. Митька трое суток не ходил в школу: ездил с отцом на Попадье – так звали старую лошадь – за мохначами.

В последний раз ездили, заплакал Митька о собачке – медвежатнице Кучумке: разорвал ее стервятник. Отец рукавицей размазал у сына слезы по лицу, зажал нос и ласково наклонился к нему:

– И чего ты, дурашка, плачешь? Гляди, добыча кака!

Кучумка лежала невдалеке от медведя, с отвороченной на спину головой, протянула ножки и поджала замерзший палкой хвост. Митька плача обметал с Кучумки снег. Отец, привязывая к сосне навострившую уши Попадью, спросил:

– Зарывать, что ль, станешь?

– Не, не! – вдруг крикнул Митька и пнул тушу медведя.

Отец засмеялся:

– Так его, так его, Митька! Не то Кучумку, не то и отца завернул бы на тот свет Потапыч. Ну, охорашивайся да за дело! Погожу малость: проплакивайся!

– Тятька, Кучумку домой повезем, – тянул Митька. – Я ее похороню за овином на горбыльке. Там сухо. Песок. Она и не сгинет долго.

– Ну-к что, домой так домой: клади. На горбыльке хорошо…

Был Тит широк и дороден, как старая ветла. Весело взвалил он косолапого на дровни. Кучумку Митька положил рядом. Отец облокотился на костоправа, а сын нежно гладил Кучумку.

Поехали. Попадья, приобыкнув к косматому, не спеша тянула дровни старыми следами. Проваливаясь до брюха, останавливалась и, передохнув, натуживалась и выволакивала кладь. Тит задумался, поглядывая на горевшие снежинками елки, на бронзовевший сосняк, и прислушивался, как позади сын что-то ласково бормотал над мертвой собакой. А потом, не оборачиваясь, выправляя вожжи из-под хвоста Попадьи, сам себе пробурчал:

– Э-э-х! И… собака была умница!

Митька поднял голову и грустно спросил:

– На каком, тятька, попалась?

– На девяносто девятом. До нее Орлик был, да Мальчик, да Свистунья, а потом Кучумка.

– Я вот вырасту, тоже на медведей пойду.

– Дело, дело.

Отец подумал, покурил, пыхнул на хвост Попадье, хлестнувшей его по лицу, и бурчал дальше:

– Лесного архимандрита бить следоват. Не мы его, он нас: поля там, малину, скот… И человечину куснет с голодухи. Медведи ручные живут, все ничего, а попробует он мяса – чего мяса, например, голубь, голубятины попробует, – вот и кончено. Заревет, глаза красные: в лес надо. Четвертую собаку кончает. Кучумка – четвертая. Михайло Иванович – сурьезный барин!