Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

Новокрещенскій вытянулся во весь ростъ и безучастно взглянулъ на старуху. Онъ прибавилъ:

— Я васъ не жалѣю, и дочь вамъ руку помощи не протянетъ.

Терентій Мартыновичъ повернулся и хотѣлъ выйти изъ комнаты.

Сзади раздался крикъ:

— Извергъ! Я проклинаю тебя и твоихъ…

Прасковья Егоровна не договорила страшнаго слова. Ее постигъ нервный ударъ. Она застыла у кресла, опираясь одною рукой о его ручку, а другую простирая къ комнатѣ внуковъ. Чепецъ слѣзъ съ головы тетушки, открывъ на черепѣ рѣдкія пряди пожелтѣвшихъ отъ древности волосъ. Ротъ былъ открытъ, глаза мертвенно смотрѣли въ пространство, а завѣтный ридикюль съ выпавшими изъ него бумагами валялся на бархатномъ коврѣ. Таковы были послѣднія мгновенія старушки. Много она хлопотала, въ сущности была не злая женщина, что-то совершала, что-то любила, и умерла, не возбудивъ ничьего сожалѣнія.

Съ кончиной Прасковьи Егоровны Терентій Мартыновичъ сдѣлался крупнымъ человѣкомъ въ губерніи. Онъ владѣлъ нѣсколькими стами душъ крестьянъ, имѣлъ до десятка дѣтей, которымъ давалъ самыя странныя имена для того, чтобы они удерживались отъ празднованія своихъ именинъ. Онъ игралъ въ дворянскомъ клубѣ по гривеннику въ проферансъ. Одного не могъ добиться Новокрещенскій: уваженія и довѣрія мѣстнаго столбового дворянства. Въ выборныя должности онъ былъ забаллотированъ; никто изъ заслуженныхъ дворянъ не навѣщалъ «мѣднаго пятака». Даже въ семьѣ своей Терентій Мартыновичъ не пользовался любовью. Его сыновья, окончивъ учебныя заведенія, разбрелись по свѣту, и не переписывались съ отцомъ. Дочь Мамика, дурная, какъ грѣхъ, и злая, какъ вѣдьма, находила отраду въ монастыряхъ, и то въ мужскихъ. Получивъ послѣ смерти старика львиную часть наслѣдства, она распредѣлила его по церквамъ. Братья затѣяли съ нею процессъ, но, кажется, проиграли. Какъ вышелъ Терентій Мартыновичъ изъ праха, такъ и то, что пріобрѣлъ и оставилъ онъ послѣ себя, все обратилось въ прахъ.

Еще и теперь можно встрѣтить, предъ солнечнымъ закатомъ, на Тверскомъ бульварѣ въ Москвѣ, отставного полковника Топтыгина. Плотный, сутуловатый, съ щетинистыми усами, небрежно выбритый, одѣтый въ форменное пальто, съ палкою въ рукѣ, онъ сурово глядитъ изъ-подъ густыхъ бровей по бокамъ главной аллеи, присматриваясь внимательно къ военнымъ. Довольная улыбка показывается на лицѣ старика, когда ему отдаетъ честь солдатикъ. Но грозно сдвигаются брови воина, если вертлявый подпоручикъ пробѣгаетъ мимо него, спѣша на пріятное свиданіе, и не обращая вниманія на штабъ-офицерскіе погоны. Топтыгинъ пристально слѣдить за удаляющимся офицеромъ и громко говоритъ:

— Фанфаронъ! Молокососъ! Не знаетъ никакой дисциплины, не признаетъ старшихъ! Кто въ молодости не умѣетъ повиноваться, тотъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ будетъ дурнымъ командиромъ.

Оскорбленный въ своихъ чувствахъ, полковникъ возвращался домой, пилъ чай безъ удовольствія и долго предъ сномъ не могъ угомониться. Въ эти безсонныя ночи событія минувшей жизни длиннымъ рядомъ пробѣгаютъ въ головѣ старика. Онъ — мой товарищъ по кадетской лавкѣ, а потому я могу сообщить читателю кое-что любопытное о Топтыгинѣ. Звали его Степаномъ Спиридоновичемъ. Родился онъ въ дворянской семьѣ, въ самыхъ нѣдрахъ Пензенской губерніи и въ то глухое крѣпостное время, когда объ освобожденіи крестьянъ даже не было намековъ въ нашей литературѣ. Степа былъ кроткій, неповоротливый, угрюмый ребенокъ. Игръ съ братьями онъ чуждался, съ деревенскими мальчишками въ дружбѣ не находился. Но онъ любилъ сидѣть подъ развѣсистымъ старымъ дубомъ, на берегу рѣки, по ночамъ смотрѣть упорно въ звѣздное небо. Что онъ въ немъ видѣлъ? Что чувствовалъ въ тѣ торжественныя минуты, когда земля спала, и тишина царила кругомъ, когда луна дрожащимъ свѣтомъ озаряла поля и лѣса, охваченные легкой дымкой? Душа ребенка — великая тайна; но все, что въ ней совершается, не рѣдко оставляетъ слѣды на всѣ послѣдующіе дни человѣка. Юный Топтыгинъ былъ загадкою въ семьѣ, но онъ имѣлъ доброе, чуткое сердце. Эти мысли подтверждаются слѣдующимъ фактомъ. Какъ-то утромъ, въ началѣ весны, когда деревья только-что одѣлись зеленою листвой, проснувшійся Степа услыхалъ отдаленные, глухіе стоны. Онъ сѣлъ на своей постелькѣ. Стоны раздавались рѣзче. Ребенокъ быстро одѣлся, отворилъ окно и спустился въ садъ. Такую продѣлку Степа дѣлалъ часто, такъ какъ окна дѣтской находились въ первомъ этажѣ дома. На минуту онъ остановился, прислушался въ ту сторону, откуда шли стоны, и побѣжалъ къ конюшнѣ. Тамъ представилась ему страшная картина. Кого-то сѣкли, а старикъ Топтыгинъ съ трубкою въ зубахъ смотрѣлъ на экзекуцію. Степа мгновенно бросился на колѣни предъ отцомъ и, всхлипывая, воскликнулъ: