Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

Вдогонку ему дали несколько выстрелов, потом организовали целую планомерную погоню…

Увы — казак исчез.

— Ничего, — утешил себя командир. — Зато лошадь его, одежда и вооружение остались. Все-таки, это — что-нибудь.

— Куда же мы пошлем эти трофеи? — спросил адъютант. — В Берлин?

— Почему именно все в Берлин? Зачем обижать другие города?

— А как же сделать?

— Позвольте, мы сейчас рассчитаем… Что у нас есть?

— Лошадь, одежда, пика, ружье и кисет с табаком.

— Великолепно. Какие большие города у нас есть?

— Берлин, Мюнхен, Дрезден, Нюренберг, Лейпциг, Бремен, Гамбург, Штеттин, Кенигсберг…

— Ой-ой-ой!.. Не хватит! Городов больше, чем трофеев.

— Не разрезать ли лошадь?..

— Что вы! Пока доставим куски, — мясо испортится… Время теперь жаркое.

— Ну, если живую, то, конечно, нужно посылать в Берлин! Все-таки — столица.

— Да!.. Позвольте! А, ведь, мы Вену забыли. Неужели союзникам ничего не пошлем?

— Действительно! Одежду им послать бы… Пусть видят, что немцы казаков не боятся…

— Послушайте… А Будапешт?

— Что Будапешт? Чепуха Будапешт! Можно им из венской одежды один сапог послать. Городишко ведь не так, чтобы уж очень большой.

— Да, но как же мы в Вену с одеждой только один сапог пошлем?

— А мы совсем сапогов посылать в Вену не будем. Пусть там думают, что казаки босиком ходят.

— Чудесно! Тогда у нас и Кенигсберг устроен. Мы ему другой сапог пошлем.

— А Мюнхен?

— Гм… Мюнхен? Все-таки оно, знаете, столица Баварии — винтовку им послать бы…

— Значит, записывайте: Берлин — лошадь, Вена — одежда, Будапешт — сапог, Кенигсберг — сапог, Дрезден — пика, Нюренберг… Что там для Нюренберга остается?

— Кисет с табаком и трубка.

— Кисет Нюренбергу!

— А как же Штеттин? Как же Лейпциг? Бремен?

— Подождут. Поймаем другого казака, тогда пошлем.

— А не перепилить ли пику пополам?

— Выдумаете тоже! Что это мощи святого, что ли, что их по кусочкам рассылать?..

Вошел фельдфебель.

— Чего тебе?

— Господин полковник! Так что это мои люди казака захватили…

— Ну, так что же?

— А я сам из Шверина…

— Ну?

— Шверинские мы.

— Говори толком — чего хочешь?

— Хотели бы, г. полковник, и в Шверин чего-нибудь из казацкого послать. Все ж таки, мои люди захватили.

— Ага!.. Сапоги заняты, адъютант?

— Оба. Один — Будапештом, — другой — Кенигсбергом. — Досадно… Ну, вот, что, братец…

Полковник долго шагал в задумчивости, бросая быстрые взгляды на расположенное на столе вооружение и казацкую одежду.

— Вот что, братец… Гм!.. Ну, на тебе! Отошли туда, на родину.

Он оторвал от казацкого мундира пуговицу и протянул ее фельдфебелю.

Телеграмма:

ШВЕРИН. Отсюда сообщают, что вчера восторженная толпа с энтузиазмом приветствовала полученные городом и взятые на поле битвы военные трофеи. Это — казацкая пуговица, фотография которой будет помещена в еженедельных изданиях. Город разукрашен флагами. Восторгу нет границ.

(Аг. Вольфа).

Австрийцы умилялись:

— Наш-то, наш-то… А?

— Кто?

— Орел-то наш… Каково, а?

— Да кто?

— Сокол-то наш ясный… Главнокомандующий-то.

— Ну?

— Форменный орел.

— Почему?

— Вот глядите, что он с русскими сделает…

— А что?

— Да уж… будьте покойны. Тигр прямо. Пантера. Львиное сердце.

— Львиное, говорите?

— Не иначе. Орлиный полет и ничего больше.

— Действительно. Кому от Бога талан.

— И верно. Послал Господь. Тебе дураку, не пошлет.

— Скажете тоже такое. Слушать омерзительно.

— Ты на лоб-то его посмотри. Видал лоб?

— Лоб, действительно. Хороший лоб.

— Шкаф прямо, а не лоб. Таким лбом, черт его знает, чего удумать можно.

— Это уж как есть. Стену пробить этакой штукой можно.

— Ну, вот тут и говори с дураком. Не об этом я тебе говорю, а, вообще, как говорится — ума палата.

— Гляди-ко, гляди… Сидит за столом — и думает.

— Часто это он так?

— Все время. Сидит и думает; сидит и думает. Не поздоровится русским от этакого.

— Гляди, гляди: лоб-то ладошкой насколько усердно трет. Втыкнет в карту флажок и потрет лоб, втыкнет — и потрет.

— Действительно, лоб такое место, что трение любит. Это, брат, как колесо: не подмажешь — не поедешь.

— Страшно, брат, даже глядеть на него, ей-Богу!

— Нам-то что — он наш. А вот русский взглянет — прямо-таки в дрожь войдешь.

— Тут войдешь! Нетто не жутко: сидит человек и думает. И чего это он думает и зачем это он думает? — ничего такое неизвестно.