Владимир Богораз - На каникулах

-- Как уверенно вы говорите! -- едко сказал Рыбковский. -- Как будто не бывало паники в простонародной толпе. Кажется, есть примеры... отечественные... Припомните Ходынку...

-- Я говорил о Франции! -- с угрюмым видом возразил Броцкий. -- Рабочие вели себя геройски! Только интеллигентные классы способны на такие штуки.

-- Интеллигенция! -- подхватил Ратинович. -- Интеллигентность -- это ширма, за которую прячутся утробные инстинкты. Только физический труд закаляет человека.

Марья Николаевна молча слушала. Она не любила вмешиваться в эти запутанные споры, где никак нельзя было разобрать, кто прав, кто виноват.

Спор перешёл на назначение интеллигенции и возобновился с удвоенной силой.

-- Разве может быть какое-либо движение без интеллигенции? -- кричал Рыбковский. -- Каждая общественная партия должна выделить из себя интеллигенцию, иначе она превратится в беспастушное стадо.

-- В том-то и дело, что интеллигенция сословна! Интеллигенция интеллигенции -- розь! -- кричал Ратинович.

-- Интеллигенция -- сама по себе сословие, -- возражал Рыбковский, -- у неё есть множество однородных интересов, независимо от интересов желудка, на которых вы так настаиваете!..

-- На интересах желудка зиждется весь свет! -- сказал Броцкий.

-- Интеллигенция является носителем всего прогресса, -- продолжал Рыбковский, -- это буфер, ослабляющий общественные столкновения.

-- А reptilien-литература что? -- спросил Ратинович. -- Разве не интеллигенция?..

-- А вы-то сами что? -- спросил, обозлившись, Рыбковский.

-- Как я-то сам? -- с удивлением переспросил Ратинович. -- Разве я -- reptilien-литература?

-- Нет, -- сказал Рыбковский, -- но так как вы отрицаете интеллигенцию, то я хотел спросить, к какому классу вы причисляете себя самого?

-- Что я, -- просто сказал Ратинович, -- не обо мне речь, а о том, что посильнее меня! Меня на этом не собьёте!..

Спор затянулся. Ожесточение спорящих не ослабевало.

Пёстрые куропатки, несколько раз с коканьем подлетавшие к самому месту пиршества, испуганно улетали прочь. Вдогонку им неслись резкие фразы, отрывистые как хлопанье бича и не связанные между собою никакой внутренней связью.

Спорящие перешли на теоретическую почву. Отсюда было недалеко и до личностей, ибо, странно сказать, вопрос о принципах миросозерцания гораздо больше возбуждает страсти, чем вопрос об их практическом применении к действительности, и человек готов скорее простить противнику дурной поступок, чем теоретическое разногласие по вопросу о факторах и процессах.

Но Марья Николаевна, посмотрев на реку, прервала спор.

-- Господа, -- сказала она, -- не пора ли домой? Смотрите, поднимается ветер. Пока мы тут спорим, ещё разыграется непогода, заставить сидеть здесь.

-- А Ястребов? -- сказал Ратинович. -- Он как переедет?

-- Надо его подождать! -- сказал Кранц.

Он был близким приятелем отсутствующего Ястребова и как бы представлял здесь его интересы.

Рыбковский пытливо посмотрел на воду. В качестве старожила он лучше всех знал изменчивый нрав реки и ветра.

-- Это полуночник идёт, -- сказал он, -- хочет разыграться, кажется. Если будем ждать, раньше ночи не перепустит на ту сторону.

-- А он никому не говорил, когда вернётся? -- безнадёжным голосом спросила Марья Николаевна, разумея Ястребова.

-- Как же, скажет он! -- проворчал Броцкий. -- Видите, сколько куропаток! Он теперь целые сутки прошляется!

У Ястребова, действительно, была привычка, уходя невзначай, пропадать по целым суткам. Пища и отдых, кажется, ему совсем не были нужны.

-- Давайте кликать его! -- предложила Марья Николаевна. -- Может быть, он близко. -- Ау! Николай Иваныч! -- протянула она высокой грудной нотой, звонко отдавшейся где-то далеко в глубине кустов, скрывавших за собою большое озеро, местами совсем близко подходившее к реке.

-- Ау! Ау! -- подхватили другие.

Броцкий издавал самые несообразные звуки. Можно было подумать, что это выпь стонет над озером. Кранц надрывался в тщетных усилиях перекричать его.

Но ответа не было.

-- Видно, далеко ушёл! -- сказал Ратинович, утирая пот, выступивший на его лице от натуги. -- Нечего делать, пусть кто-нибудь останется.

-- Пусть Кранц останется! -- решительным тоном объявил Броцкий.

Кранц был всеобщим козлом отпущения. Самые неприглядные вещи выпадали всегда на его долю.

-- Я тоже хочу переехать, -- жалобно сказал Кранц. -- Зачем я тут буду сидеть один и ожидать этого чёрта?

-- Ну, так идите его искать, -- насмешливо возразил Ратинович.