Владимир Богораз - На каникулах

-- Она говорит, чтоб я уехал, -- пояснил он без обиняков.

Беккер опустил иглу.

-- Что ж? Правда! Тебе уехать следует! -- подтвердил он.

Рыбковский не отвечал. Он облокотился на стол, опустив голову на руки, и, как будто, думал о чём-то.

Беккер окончательно отбросил штаны и прошёлся по комнате.

-- Перестань нюнить! -- сказал он сердито. -- Что ты за баба! Да и баба лучше тебя...

Ответа не было.

-- Откуда вы только берётесь? -- продолжал он с негодованием. -- Кажется, чтобы достигнуть гиперборейских пределов, нужно иметь душу довольно мозолистую, а у вас кисель какой-то, студень, чёрт знает что!..

Рыбковский не оборачивался и, кажется, даже не слушал.

-- Или вы помешались?.. Или на вас поветрие напало?.. -- продолжал говорить Беккер так же сердито. -- О чём думали, к чему стремились, всё вы забыли... Думаете только о собственной особе...

Рыбковский не отвечал, но плечи его внезапно начали вздрагивать. Упрёки Беккера имели, впрочем, больше основания, чем его собственные недавние упрёки, вызвавшие слёзы Марьи Николаевны.

Беккер тотчас же смягчился. Он подсел к нему и положил руку на его плечо.

-- Ну, полно, Сенька, -- заговорил он совсем другим тоном, -- на что это похоже? Разве тебе больше думать не о чем? Ведь, перед тобою, можно сказать, дверь готова открыться. Тебе придётся начинать новую жизнь. Думай лучше о ней, а не о здешних дрязгах и мелочных волнениях.

Рыбковский поднял голову, оторвавшись от стола. Не только мысли, но и слова Беккера совпадали с тем, что недавно он слышал из других уст.

-- Обойдётся, -- сказал он, -- это я так!

Но, выговорив эти слова, он крепко стиснул зубы, как будто удерживая готовый сорваться вопль.

-- Вспомни, -- продолжал Беккер, -- какие мы были, когда сюда приехали. Ведь, мы люди были, а не эдакие себялюбивые тряпки. Мы жили не в себе, а вне себя, интересами людей, а не первобытных инстинктов...

Рыбковский слушал молча, но уже не отвёртывал лица.

-- А теперь погляди-ка! Старую краску как дождём смыло... В пять-шесть лет всё испарилось... Только эгоизм остался, да и эгоизм какой-то дешёвенький и ни на что не способный... "На жизненном пиру нам прибора не достало!" -- продолжал Беккер, вспоминая отрывки какого-то автора. -- Разве это новость? И разве хорошо на старости лет тесниться к столу вместе с лакеями и поднимать крик: "Дайте и мне кусок пирога! Я ещё не закусывал".

Голос его опять обострился. Это был ригорист, сохранивший без изменения все мечты своей юности, и, сталкиваясь с распущенной разочарованностью других старожилов, он обливал её потоками жёлчных сарказмов.

-- Встряхнуться надо! -- продолжал он мягче. -- Можно ли вывезти с собою такую душевную слякоть? Стряхни с себя пыль десятилетней неопрятности! Уйди отсюда и думай, что вся эта жизнь была кошмаром. Очнись от него и попытайся воспрянуть духом!

-- Это легче сказать, чем сделать, -- отозвался Рыбковский.

-- Ну, так говори хоть! Обманывай себя!.. Что толку ныть? И без тебя много нытиков. Целые поколения залезли в глухой угол... Что вам нужно? Жить вы хотите, вы ещё не жили? Ну, так не будьте кислятиной, чёрт вас возьми! Боритесь с жизнью, завоюйте свою долю! К чёрту ваши иеремиады! Идите в толпу, туда, где людей больше! Теснитесь, работайте, пробивайтесь вперёд!

Он весь выпрямился, бросая свои энергические фразы как бы вызов orbi et urbi и подчёркивая их характерными жестами десницы. Этот неисправимый идеалист как будто заматорел в своей упрямой бодрости. Проходившие годы не изменяли его судьбы, но не могли ничего изменить и в его настроении. Люди приезжали на его глазах, раскисали, падали духом, потом уезжали, а он оставался всё таким же непоколебимым.

Рыбковскому стало легче. Он чувствовал себя так, как будто побывал под холодным душем.

-- Ладно! -- сказал он. -- Может, и твоя правда!

Он выдвинул из-под кровати высокий ящик, обитый кожей, и стал рыться в нём, собирая вещи, необходимые для предполагаемой поездки.

-- Обедать меня не жди, -- сказал он, -- я уеду в Столбухино.

Беккер кивнул головой в знак одобрения и опять взялся за штаны. Он вырезал ножницами огромную дыру и теперь собирался вставить заплату другого цвета, величиною почти в квадратный фут.

* * *

Через несколько дней на речном берегу у Нижнепропадинска можно было заметить необычайное оживление.

Толпа народа, по крайней мере, человек в двадцать, если считать женщин и мальчишек, стояла на берегу. Длинноногий писарь, похожий на огородное пугало, то и дело взбегал вверх по косогору, скрывался между городскими избами и вскоре возвращался обратно.