Александр Перегудов - Весенние зори [Охотничьи рассказы]

Один из лесников, Иван Захарович Хомутов, был разговорчивее других, и однажды он рассказал мне о глухаре. Случилось это вечером в конце марта. Мы были одни в доме. Иван Захарович сидел у окна, смотрел на тихую улицу. Должно быть, он вспомнил о лесе, вздохнул и негромко, будто самому себе, сказал:

— Весна идет… Скоро глухари запоют.

— А ты слышал, как они поют?

— Ну как же… Вот чудак… Да у нас в лесу глухарей-то… — Он махнул рукой и по-детски радостно улыбнулся. — Ну что это такое, услышишь глухаря — и в дрожь тебя бросит.

— Громко?

— Что?

— Поет-то?

— Нет, поет негромко, а… тревожит как-то, за сердце берет. Вот тетерев — того за версту услышишь, а глухаря дальше полутора — ста сажен не разгадать… А разгадаешь — начнешь подходить к нему под песню. Когда он поет, то ничего не видит и не слышит, ровно заколдованный… — Иван Захарович посмотрел на меня восхищенным взглядом, заговорил тише. — И вот откроется он тебе: как индюк, на суку сидит, распушится, перья на шее дыбом. Красота непомерная… Иной раз и стрелять в него позабудешь, стоишь и любуешься.

И, как будто стряхнув с себя дрему, он быстро поднялся, отошел от окна и спросил:

— Ружье-то у тебя есть?

— Нет.

— Ну вот, когда будет ружье, приезжай ко мне, свожу тебя на глухаря…

В этот мартовский вечер я страстно мечтал о ружье. Было бы у меня ружье — этой же весной я смог бы поехать к Хомутову…

А потом я от кого-то услыхал или где-то прочитал, что будто бы глухарь — единственная птица, сохранившаяся с каменного века, и еще нетерпеливее стал ожидать встречи с этим древним обитателем лесной глухомани.

Много лет прошло с тех пор, и наконец эта встреча состоялась. Виновником этой встречи был Иван Захарович Хомутов. Я узнал, что он все еще живет в далекой лесной «даче», и ранней весной поехал к нему. Может быть, воспоминания детства сыграли большую роль в том, что именно к Хомутову мне захотелось поехать. Непролазными, топкими дорогами с большим трудом добрался я до его сторожки. Иван Захарович встретил меня приветливо, а когда узнал, что я тот самый мальчик, в семье которого он останавливался, приезжая на фабрику, искренне обрадовался. За эти годы он постарел, его борода густо засеребрилась сединой. Раньше Хомутов казался мне высоким, но сейчас я с удивлением увидал, что роста он среднего и очень широк в плечах. Суетясь и радушно улыбаясь, Иван Захарович покрикивал:

— Катерина, ставь самовар!.. Катерина, ты нам соленой свининки принеси.

За тонкой, не доходящей до потолка перегородкой звякнула самоварная труба, затрещала подожженная лучина, запахло смолистым дымком.

— А я все в лесу живу, как медведь, — говорил старик, усаживаясь за стол. — Старуха моя померла, сына недавно женил. Объездчиком сын-то служит, парень толковый… И невестка баба складная. Катерина, подь-ка сюда.

Из-за перегородки вышла молодая темноволосая женщина. Она поклонилась и стояла, смущенно улыбаясь.

— Вот она, невестка… Ну-ну, готовь нам на стол… За глухарем приехал?

— За глухарем.

— Разлюбезное дело. Поют глухари, поют… Теперь им самая пора. Вот Михайла из леса придет, потолкуем с ним, куда тебя лучше направить…

Михайла пришел, когда мы уже напились чаю и сидели на крылечке сторожки. Был Михайла похож на отца, такой же кряжистый, невысокий, широкоплечий. Иван Захарович заговорил с ним о глухарях, и каждую их фразу я слушал жадно, как плохо понятные мне, но увлекательные страницы лесной повести.

— На втором участке поют? — спрашивал отец.

— Поют, — отвечал сын.

— А в Зареченском бору?

— И там поют.

— На четвертом участке как?

— Штук пять есть. Там молчуны больше, должно, молодые.

— Куда же идти-то?

Михайла помолчал, обдумывая, потом наклонился к отцу и негромко, точно боясь, что его подслушает кто-то посторонний, сказал:

— Лучше всего за Мокрой балкой.

— А дорога как?

— У Пьяного брода плоха, а так ничего. — Михайла посмотрел на мои сапоги: — В его сапогах пройти можно… За Мокрой балкой лучше всего.

— Года два, нет, пожалуй, три я там не был. Не знаю, как сейчас, а раньше тока непомерные были… Ну, значит, туда и порешим… А сейчас, друг, ложись спать. Разбужу тебя ополночь. Отдыхай.

Уложили меня в сторожке на соломе, поверх которой разостлали овчинный тулуп. Я долго не мог заснуть, думал о предстоящей охоте. Закрыв глаза, видел корявую ветку сосны и на ней огромную лесную птицу — знакомую с детства картинку, навсегда врезавшуюся в память.