Елизавета Магнусгофская - Тринадцать - Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

— Прощай!

Я простер к ней руки — но схватил только пустую тьму коридора.

Со странным чувством вышел я на палубу. Над морем чуть брезжил серый рассвет. Туман, белый и густой, полз кругом парохода.

Снедаемый беспокойством, бродил я весь день. Прибыв в Лондон, я немедленно дал телеграмму. Но она пришла назад, а вместе с ней — письмо от Сони.

Милый, бесконечно дорогой!

Прощай…

Я поняла, что мы должны расстаться… подумай о разнице наших лет. Ты еще юноша. Ты только начинаешь жить. А я — хотя я и не видела еще почти ничего — моя жизнь прожита… Я еще молода, но скоро отцвету… Я люблю Тебя больше жизни, я не перенесу, если Ты разлюбишь меня… А это, рано или поздно, должно было бы случиться — ведь Ты еще так молод!

Поэтому я лучше умру… Я хочу остаться в Твоих воспоминаниях молодой и красивой… Не тоскуй обо мне — это лучше для нас обоих…

Я кончила. На улице темно. Ветер. Но дождя нет. Запечатаю письмо и пойду. Пойду туда, где испытала я — позор, страх и все счастье земной горячей любви! Я дорогу найду… Близко рассвет. Его лучи застанут меня уже там, у озера…

И пусть волны его смоют мою тоску… Но любовь мою им не загасить!

Прощай, прощай!

Твоя невеста Соня.

Волны Старого озера глубоки и никогда не отдают своих жертв… Сонино тело не нашли никогда…

Никогда больше не был я в том проклятом месте…

…Много женщин знал я в своей неудачной жизни. Я целовал много глазок — синих, черных и карих. Не с одних нежных уст слышал я манящее «люблю»… Но ни одну больше не называл я своей невестой.

И никого не любил так, как эту девушку с серыми грустными глазами.

Самовар был выпит. Доктор, перевернув свой стакан вверх донышком, сказал уныло:

— Finita la comedia!

Сестры улыбнулись. Доктор выпил не менее десяти стаканов, но мог бы выпить еще столько же, если бы в самоваре хватило воды. Старый холостяк, не имевший в городе ни родных, ни знакомых, он приходил к сестрам каждый вечер. Никто его не звал, не приглашал, но все привыкли к нему и если бы он не пришел — стали бы скучать. Как скучают по какому-нибудь уютному дивану, который десять лет стоял на одном и том же месте и который кто то вдруг убрал.

Доктор считал своей обязанностью «занимать» хозяек, что выражалось в том, что он дразнил ту или иную сестру. За полгода совместной работы он до мелочей изучил слабые струнки своих помощниц. В особенности доставалось от него, закоренелого атеиста, старушке Анне Михайловне, прозванной другими сестрами «матушкой-игуменьей» за свою любовь к иконам, которых она возила с собой целый ящичек. Но сегодня, первый, кажется, раз за все время, доктор и «матушка» нашли почву для соглашения: разговор шел о разгроме церкви в уезде. Злоумышленники унесли не только драгоценности, но разбили стекла, растоптали иконы и осквернили престол.

«Матушка» говорила об этом со слезами на глазах, доктор тоже находил этот случай возмутительным. Но и тут «матушка» нечаянно бросила яблоко раздора: она утверждала, что святотатство не пройдет безнаказанным и что каждый из кощунствовавших злоумышленников получит свое… Доктор отрицал всякое возмездие.

— Анна Михайловна, — говорил он, — ведь осквернение церквей стало за время войны обычным, хотя и очень печальным, явлением. В этих кощунствах, как вы их называете, принимают участие десятки, сотни людей. Неужели вы думаете, что каждая отдельная единица из этой массы поплатится за свой поступок?

— Да, уверена. Бог поруган не бывает… Только иногда наказание следует сразу, а иногда Бог терпит — ждет раскаяния грешника…

— Сентенция из душеспасительной книги, — сказал доктор.

— Но согласитесь, доктор, что бывают странные случаи, которые нельзя объяснить простым совпадением, — сказала новая сестра, приехавшая только три дня назад, — я сама испытала…

— А ну, расскажите, — сказал доктор, усаживаясь уютнее на диван.

— Это было совсем недавно, — начала, немного смущаясь, сестра, — я работала тогда в 201 госпитале. Жили в общежитии — просторной комнате с выбеленными стенами и электричеством. Нас было три: сестры Розен, Круминь и я. С Круминь, латышкой по национальности, мы были очень дружны. Розен была нам обеим несимпатична. Особенно неприятной стала она с тех пор, как вышла замуж…

Из палаты нашей была дверь в церковь, постоянно, впрочем, запертая — вход был с лестницы. Церковь была убогая: просторная белая комната с малочисленными иконами и походным иконостасом. У нас служили там каждую субботу и воскресенье. Я очень любила эти службы. Бывало, уйдут вечером сестры, я стану на колени за дверью — и молюсь. И одна я в комнате, никто не мешает, и каждое слово службы слышно… так хорошо.