Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

— Строго ль тут обыскивают? — допрашивал разбитной рыжебородый, которого товарищи называли Китаевым.

— Можно сказать, даже бесчеловечно, — отвечал из-за двери невидимый голос человека, по-видимому, не менее разбитного, бывалого и словоохотливого. — Капитан Петровский прямо за жандарма сойти может. Чуть что — даже и в скулы норовит. Но вы, господа, не смущайтесь. Вверху нашей двери, около печки, дыра есть, заткнутая тряпкой. Все, что у вас есть от запретного плода Адама или Евы, спешите передать нам на хранение.

— А когда будут принимать и обыскивать? Сегодня же?

— Ни в каком случае. У капитана Петровского правила твердые, раз навсегда заведенные. Завтра ровно в одиннадцать часов.

Предложение невидимого голоса было тотчас же принято к сведению, и Оська Непомнящий, усевшись на плечи дюжему и высокому Китаеву, полез на печку разыскивать спасительную дыру. В руках у него было несколько колод карт и еще какие-то из «запретных плодов», о которых упоминал предусмотрительный советчик.

— А как только обыщут вас завтра, отопрут и нас, Тогда заведем приятное знакомство и, ежели пожелаете, перекинемся по маленькой!

— С нашим полным удовольствием. А есть в вашей партии деньжонки?

— Водятся. Мы по золотому ведь делу в Иркутск едем. Жиды есть богатые — раззудить только надо. Ну, да увидимся лично — все это обсудим еще и оборудуем. Сами вы откуда путь держите?

— Мы из Шелая. Слыхали, верно?

— Уголок теплый, как не слыхать. Говорят, могила?

— Прямо обитель святая! Смотритель — игумен, арестанты — монахи. Ха-ха-ха!

— Значит, деньжонок и вы достаточно везете? Накопили в монашестве-то?

— Много ли, мало ли, а на наш век хватит, — хвастливо отвечал Китаев, подмигивая товарищам. — По домам, однако, пора, ребята. Кажись, запирать нас идут. До видзения, пане!

И точно, в коридор вошел ефрейтор с ключами, в сопровождении еще нескольких солдат, и велел затаскивать в камеру парашу. Арестантов пересчитали и собирались запереть на замок.

— Гошподин ефретор, — несмело выступил в это время вперед глава еврейской семьи, — обратите внимание…

— Чего такого? — надменно спросил безусый еще ефрейтор, как-то искоса и сверху вниз смерив его взглядом.

— У нас есть женщина… и много девочек… моих дочек…

— Ну так что ж? У тебя ведь их не просят. Аль сами просятся?

— Я насчет парашки, господин ефретор, доложите господину охвицеру, чтоб не запирать камеры, в коридор ушат поставить.

— Партия у нас смирная, господин старший, — поддержал просьбу кто-то еще из угла, — везде нами конвой был доволен.

— Чего их тут слушать! Запирай, паря! По местам, пока целы! — заревел вдруг ефрейтор.

Дверь шумно захлопнулась, ключ в замке щелкнул.

— Чего взял, жид? — загрохотал Китаев. — Нашему ль брату модничать, прихоти барские разводить? Женщина, женщина… Да что она у тебя — девка, что ль? Небось эвона сколько жиденят наплодила, не хуже нас с тобой про все знает.

И, как бы в подтверждение своих слов, он тут же направился к параше…

Жизнь пошла своим чередом. Обитатели камеры тотчас же разбились на несколько кучек. Одна состояла из еврейского семейства; в другой старик Николаев беседовал с приютившей его четой Перминовых; центром и душой третьей, пяти или шести молодых ребят, был говорливый Китаев, мужчина немолодых уже лет, но теперь, по окончании каторги, собиравшийся, казалось, снова помолодеть и расцвести. На противоположных нарах, в углу, сидели еще два человека: один высокий и дряхлый старик, у которого ясно обрисовывалось на лбу клеймо, каторжный еще николаевских времен, только теперь окончивший, вследствие частых побегов, небольшой вначале срок своего наказания. Сильно оглохший и пришедший почти в состояние младенчества, но всегда веселый и неунывающий, он был общим любимцем в партии, шутником по профессии. Не принадлежа ни к какому лагерю, он чутко прислушивался, несмотря на глухоту, ко всем разговорам и по временам подавал свои реплики. Звали его Тимофеевым.

Рядом с ним, хотя не имевший никакой с ним связи, сидел косматый мужик с водяночным лицом и диким взглядом, необыкновенно угрюмый, молчаливый, косившийся на всех и постоянно что-то про себя ворчавший. Арестанты называли его Бовой и считали сумасшедшим.

В группе Китаева было особенное оживление и веселье. Китаев безостановочно болтал и хвастал.

— Спрашивает: «Много ль деньжонок везете?» Ну да меня, старого мошенника, не проведешь! Знаю я вас, ростовских жуликов, насквозь. Хитры вы, а все же подольские три раза вас вокруг пальца обовьют! У жидов и поляков учился я… С шестьдесят седьмого года с тюрьмой знакомство веду. «Много, — отвечаю, — держи карман шире, гляди только, чтоб не прорвался». И вот помяните мое слово, братцы, не будь я Китаев, коли я этого ростовского франта завтра же голым не пущу со всеми жидами вместе. Деньги! Да какие могут у нас быть деньги, коли мы из Шелая идем? Зато башка у нас на плечах. Зато просветил нас отец игумен!