Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

Войдя в тюрьму и узнав из доклада дежурного, что есть арестованные, губернатор выразил желание прежде всего посетить карцер. Там его глазам представилось трогательное зрелище. Дубасов оказался человеком, не чуждым актерского дарования и некоторой изобретательности: сняв с себя верхнюю одежду, он перепачкал нижнее белье сажей (сажей же подмалевал немного и лицо), разорвал у рубахи ворот и в таком истерзанном и жалком виде предстал перед посетителями. Низко понурив голову и расставив ноги, как будто едва держась на них от изнурения, он заговорил таким глухим, прямо гробовым голосом, что губернатор вздрогнул.

— Ваше превосходительство!.. Заморили… Спасите, будьте отцом!

— В чем дело, братец? Что с тобой? Ты болен? За что ты посажен сюда? — с участием обратился к старику губернатор.

Дубасов все с той же медлительностью и болезненной одышкой отвечал, что вот уже доходит полтора месяца, как он почти без перерыва сидит в темном карцере на хлебе и воде в грязном белье, лишенный свиданий с женою, единственно за то, что в качестве сапожника пользовался колодками.

— Он лжет, ваше превосходительство! — подскочил тотчас же бравый капитан. — Насчет белья и пищи он лжет…

— Вы потом будете спрошены, — с ласковым взглядом и убивающей кротостью в голосе остановил его губернатор.

— Я не могу понять, братец, что ты говоришь, — продолжал он, обращаясь к Дубасову, — сидишь в карцере за то, что пользовался колодками? Сапожник?..

Арестант подробно рассказал всю первоначальную историю, присовокупив, что хорошему сапожнику и починки даже без колодок производить невозможно.

— Но какой же может быть вред от простых деревянных колодок? — недоумевал губернатор точь-в-точь так же, как недоумевали раньше сами арестанты. Заведующий каторгой, на которого он вопросительно поглядел, только пожал иронически плечами.

— Так выпустить его из карцера! — бросил губернатор в пространство и поспешно добавил: — И ежедневно давать с этих пор свидания с женою.

— По тюремной инструкции, ваше превосходительство, свидания даются только один раз в неделю, — вмешался еще раз Лучезаров.

Губернатор ничего не ответил ему и, выйдя из карцера, отправился в лазарет. Какими-то неведомыми, почти чудесными путями через несколько минут уже вся тюрьма знала о происшедшем. Кобылка внезапно воспрянула духом, заволновалась, зашумела… Все недовольство, какое накоплялось в ней годами и, быть может, еще целые годы таилось бы на дне души (начиная с самых законных и справедливых и кончая самыми вздорными, нелепыми претензиями), все это моментально вспыхнуло, как порох от поднесенной к нему горящей спички, и приняло форму страстного, неудержимого протеста… В какую камеру ни заходил губернатор, везде его встречал гул ропота, жалоб на Шестиглазого и мольбы о спасении. Он, впрочем, не выслушивал всех просьб и, отмахиваясь руками, говорил только:

— Знаю, знаю, все это будет разобрано, успокойтесь, братцы. Сам вижу, что здесь много накопилось всякой неправды.

Пожелав, между прочим, видеть беглецов, он долго глядел на Сохатого, не то укоризненно, не то сострадательно качая головою.

— Как же это ты, голубчик, решился на такое дело? — спросил наконец старый генерал. — Ведь тебя, дурачок, убить могли? Да и теперь-то не сладко придется: ведь я должен буду тебя наказать? Как ты полагаешь, мой милый?

— Ваше превосходительство, — с большим чувством отвечал Сохатый, — от горя бежали! От сладкого житья, сами знаете, не побежишь! Кантаурову всего каких-нибудь два месяца до поселения оставалось, а и то побежал… Пощадите, ваше превосходительство, заставьте век бога молить!

Генерал опять молча покачал головою.

— Да, да, — сказал он наконец раздумчиво, — я приму все это во внимание.

По выходе из тюрьмы, как рассказывали потом надзиратели, он громко заметил заведующему каторгой в присутствии бравого капитана:

— Не понимаю, не могу понять, какой вообще имеет смысл эта образцовая тюрьма, столь дурно поставленная и в то же время так дорого обходящаяся правительству?

То, что в течение этого времени напевалось ему в уши со стороны, он высказывал теперь как мысль, к которой пришел сам после обстоятельного расследования дела. На приглашение Лучезарова войти в его квартиру и закусить он ответил вежливым, но холодным отказом и отправился к казацкому начальнику. У последнего был сыгран второй акт начатой трагедии: там принесены были на Шестиглазого жалобы самим есаулом, шелайскими крестьянами и некоторыми из надзирателей… Шестиглазый безнадежно проиграл сражение: весьма недвусмысленно ему в тот же день дано было понять, что не мешало бы полечиться ему от нервов и подать рапорт о более или менее продолжительном отпуске…