Лидия Чуковская - Предсмертие

Марина Ивановна менялась на глазах. Серые щеки обретали цвет. Глаза из желтых превращались в зеленые. Напившись чаю, она пересела на колченогий диван и закурила. Сидя очень прямо, с интересом вглядывалась в новые лица. Я же, глядя на нее, старалась сообразить, сколько ей может быть лет. С каждой минутой она становилась моложе.

Вы встретили меня с таким благородным радушием, сказала Марина Ивановна, обращаясь к хозяевам дома, что я чувствую себя обязанной рассказать вам свою историю.

Начало неудачное, подумала я. Они как и я отлично знают, что Цветаева зачумленная. И не по неведению встретили ее столь радушно.)

Новыми для меня в ее истории были: отчетливость в произнесении слов, соответствующая отчетливой несгибаемости прямого стана; отчетливая резкость внезапных движений, да еще та отчетливость мысли, с какой она, судя по ее рассказу, понимала, как жестоко заблуждаются муж и дети, жаждущие возвратиться на родину. Там понимала, каково здесь.

Сергей Яковлевич принес однажды домой газету просоветскую, разумеется, где были напечатаны фотографии столовой для рабочих на одном из провинциальных заводов. Столики накрыты тугими крахмальными скатертями, приборы сверкают; посреди каждого стола горшок с цветами, Я ему говорю: а в тарелках что? А в головах что?

Спрашивала она уже не у Сергея Яковлевича, а, скорее, у нас, и эти настойчивые что?, нарушая мерность речи, выскакивали из ее уст с оглушительной внезапностью, как из бутылок пробки. А в будущем что?

Она досказала свою историю до дня ареста дочери, а затем мужа, то есть до осени 1939 года. Произнесла последнюю фразу скороговоркой и умолкла. И, когда она умолкла, ни один из нас не решился просить о продолжении. Жестокостью было бы заставить ее договаривать.

Прочитайте стихи к Блоку, попросила Татьяна Алексеевна.

Старье. Не хочу. Я вам прочитаю Тоску по родине. Я смотрела не на нее, а в окно. Не видя, лучше слышишь.

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно всё равно

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что мой,

Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди

Лиц ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной непременно

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским, медведем, без льдины.

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться мне едино,

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично на каком

Непонимаемой быть встречным!

Тут она замолчала. Это Мне безразлично на каком произнесено было с великолепным презрением. Вызывающе. Со страстной надменностью. Стихотворение оборвала внезапно, словно недокуренный окурок отбросила.

Не хочу. Простите меня. Я вам вечером почитаю что-нибудь другое, например, Поэму Воздуха. Вы, верно, совсем не знаете моих поэм?

Нет, мы не знали. Что поэмы! В то время мы не знали девяти десятых Цветаевой. Не знали Стола. Не знали Куста. Не знали Попытки ревности. Не знали совсем не знали! ее гениальной прозы. Все это, украденное у нас, хранившееся за тридевять земель, на протяжении десятилетий доходило только до редких избранных, а в самиздат и в печать начало пробиваться украдкой, урывками лишь во второй половине пятидесятых годов.

И только тогда, в пятидесятых, услышала я конец Тоски по родине и поняла, почему в отчаянье, в Чистополе, она не пожелала прочитать нам дальнейшие четверостишия. Ведь там, после всех неистовых отречений, после всех не, содержится в последнем четверостишии как бы некое да, утверждение, признание в любви.

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё равно, и. всё едино.

Но если по дороге куст

Встает, особенно рябина...

если встает на пути рябиновый куст, то вместе с ним, вопреки всему выкрикнутому выше встает и тоска по родине, та самая, которую она столь энергично и презрительно только что объявила разоблаченной морокой.

Пока Цветаева читала, я пыталась понять, чье чтение вспоминается мне сквозь ее интонации. Вызов, властность и какое-то воинствующее одиночество. Читая, щетинится пленным царственным зверем, презирающим клетку и зрителей.

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне без-раз-лич-но на каком

Непонимаемой быть встречным!

Вспомнила! Маяковский. Когда-то, в детстве, в Куоккале, я слышала Маяковского. Он читал моему отцу Облако в штанах. И так же щетинился пленным зверем диким, не усмиренным, среди ручных.