Александр Цыганов - Вологодский конвой

Изменившись в лице, Портретов вырвался и колченого протопал в моечное отделение. Да и было отчего побледнеть: здоровьем Бог Шарова не обидел. Быку шею свернет. Рассказывают, Серега только-только закончил техникум заочно, а перед последним экзаменом, забредя на окраине города в какой-то магазинчик, заприметил за прилавком девушку. Ну увидел и увидел. Чего тут вроде бы особенного. А только вдруг как окаменел. Да и та, в свою очередь, тоже изменилась в лице. Покраснела, развернулась - и в подсобку. Серега - следом, а там уже ухажер стоит, стенку подпирает. Косая сажень в плечах. Оказывается, здесь и работал, разнорабочим. Серега, занимавшийся спортом, каратэ, окрысившегося человека не тронул - только встал в стойку и нанес показательный удар по первому неодушевленному предмету, подвернувшемуся под горячую руку. В результате дверка трехстворчатого шкафа оторвалась вместе с петлями. Как будто ни с того ни с сего. Наглядный пример убедил соперника: он только махнул рукой и, вздохнув, убрался восвояси. А Серега теперь и шагу не шагнет без своей молодой супруги Галины.

Поигрывая мышцами и похохатывая, Серега потащил нас с Сосниным, обняв за плечи:

- Мужики, подфартило счастье: вместе дежурим! - И загорланил во всю силу легких: - "А три танкиста, три веселых друга! Экипаж машины боевой!.."

Серега открыл заслонку в парилке и шарнул на каменку подряд несколько ковшей воды. Кожеобжигающий пар, мощно ухнув, хлынул к потолку, согнав блаженно растянувшегося на верхнем полке Портретова. Казалось, волосы на наших головах вересом затрещали! Но парились да мылись мы до одури.

И когда уже расходились из бани, мой разомлевший и о чем-то призадумавшийся сосед, благодушно отдуваясь, хмыкнул:

- А и ладно, что у Шара пузынь не раскатали: надо еще в дежурку заскочить - бугра с девятой точки дернуть. С подшефной-то. А то я на всякий случай после Нового года пару отгулов прихватил - не лишние.

- Картинкин, ты что, белены объелся? - Серега не удержался. - Или дежурку с проходным двором спутал?

В дежурку-то в любое время дня и ночи мог заходить по делу и без дела не только начсостав, но и гражданские, вольнонаемные, зачастую не показав даже и пропуска охране, знавшей всех как облупленных. Но полушутливое Серегино замечание неожиданно вывело Портретова из себя:

- Ты когда в лесу на своей точке был в последний раз? - напрягая жилистую шею с челночно бегающим кадыком, взъярился он. - Может, сам бугру и скажешь, чего им после праздников делать? Валяй - хлопот меньше!

- Ладно, ладно, - примиряюще дернул подбородком Шаров. - Некогда, Григорьич, сам знаешь. Мотаешься и без того как заведенный. У тебя ведь Паньков бугром-то на точке, верно?

- Кто же еще - Нарком, конечно, - так же быстро и остыл прораб. - В авторитете. Да и дело знает туго - не обижаюсь.

- Туго... Знаем мы, что он, заштыренный, туго знает: енот, да не тот. Ладно, Портретыч, проехали. Работа есть работа. Не будем заводиться: после парилки снова жить захотелось!

А дома, как только я поднес спичку к матово-розовым дровам, в печи и занялось разом, вкусно запохрустывав согнутой в барашек сухой желтой берестой; и я, отварив рожки и поджарив их на подсолнечном масле, на верхосытку еще напился темно-янтарного свежего чая с куском черного хлеба местной выпечки. Подбросив дров в печку, подпер поленом весело осветившуюся ало-красным атласным огнем чугунную заслонку - и блаженно растянулся на кровати.

Солнышко нас не дожидается, и, когда я проснулся от неожиданной боли в сердце, было уже темно: зимний день не дольше воробьиного носа. А боль, туго сдавливая, заставляла сдерживать частое дыхание: какая-то острая игла медленно переворачивалась в сердце, ноющими электрическими покалываниями растекаясь в груди и под лопаткой; немея, нехорошо отяжелело левое плечо и обмякла рука. Стараясь медленней и равномерней дышать носом, я закрыл глаза, ожидая, когда отпустит эта дотоле непонятная сердечная боль. Беда-то ведь без ума... После того как мое лицо покрылось испариной и игла исчезла, я задышал спокойнее, но долго не решался двигаться. Затем медленно сел и включил свет. Дрова еще к этому времени прогорели окончательно, подернувшись серебристо-серой золой, и я закрыл заслонку, только теперь ощутив, как от тепла еще уютнее стало в комнатке.

Настала пора собираться. Погладив форменные брюки и рубашку, я побрился хваленым лезвием "Жилетт", которым, оказалось, следовало бы пользовать разве что по приговору народного суда, но, освежившись родным "Шипром", почувствовал себя вполне человеком. На все сто. Но отчего эта непонятная боль?.. Нечаянно, неведано - встретила нос к носу. Да и взяла как Мартына с гулянья...