Михаил Арцыбашев - Куприян

Все засмеялись над Семеном.

Семен обиделся и разозлился. Наскакивая на Касьяна Рыжего чуть не со слюной у рта, он закричал:

— Молчал бы уж лучше… У самою, окромя краденой дуги, ничего нет, а тоже…

— Кто украл-то, ты видел? — угрожающе подвинулся к нему Рыжий. — Какая дуга?

— А то нет…

— Нет, ты скажи: видел? — лез на него Рыжий.

Семен струсил, потому что Касьян Рыжий был вдвое сильнее его, а Семен вообще был мужик хотя задорный, но трусливый.

— Отстань… ты…

— Брось, — презрительно посоветовал Касьяну Федор Степанов, — пустеха, известно…

— Нет, пусть он скажет, — не унимался Рыжий, налезая с кулаками на окончательно струсившего Семена.

— Брось, говорю! — повторил Федор. Но Семен, отретировавшись в толпу, опять стал кричать:

— А по-моему, такое дело, своим судом, значит.

— То есть как?

— Да так… чтобы другим неповадно, взять да колом… во… по башке!

— И грех баишь! — отозвался один из мужиков, начетчик и ханжа Романик Никита, тоненьким и испуганным голоском.

— А, что на них смотреть?

— Пустое говоришь…

Но в толпе заговорили сначала несмело, а потом все громче и возбужденнее те мужики, у которых пропали лошади и которые поэтому были злы на конокрадов.

— Нет… что ж, он дело говорит… что на них смотреть?..

— В куль да в воду, — мрачно сказал один из чужих, тарасовских, мужиков, высокий и суровый кузнец с черным корявым лицом.

— Известно, — загалдела толпа, — а то что же это… никакой возможности… раззор…

— Ну что, мужики, толкуете? — мягким и сонным голосом возражал последний пропойца и бедняк в селе Фома Болото, босой, огромный и пьяный мужик с пухлой и добродушной рожей.

— Такое дело выходит… Али ждать, покелева всех лошадей уведут? мрачно спросил тарасовский кузнец.

— Зачем ждать, — добродушно возразил пьяненький Фома, — а только бить зачем? Пущай живут… — и он махнул рукой с таким добрым и пьяным видом, что вокруг засмеялись.

За то, чтобы не делать конокрадам ничего дурного, помимо облавы, стоял еще Никита Романик да Мозявый, который слезливо подмаргивал подслеповатыми глазами, но больше молчал. Были и еще такие, что советовали оставить замысел покончить с конокрадами своим судом, но большинство кричало, что так им и надо.

— Собаке — собачья смерть!

Но никто не упоминал о предстоящей облаве, потому что никто в нее не верил и смотрел на нее как на пустое дело, затеянное по прихоти начальства.

Между тем подошли толпою мужики из Тарасовки и приехал старшина с урядником. Писарь доложил исправнику, что облава готова. Исправник, не переставая разговаривать с приставом, надел шинель и шапку; то же сделал и пристав, и все вместе вышли на крыльцо.

Как только их увидели, шапки одна за другой быстро исчезли и обнажили сотни рыжих, черных, седых, плешивых, лохматых и иных голов. Шум быстро затих, и все с некоторым страхом всколыхнулись, надвинулись на волость и стали.

Исправник со становым сели в бричку, старшина с урядником — в другую, запряженную парой. Писарь, облачившись в пальто и большой картуз на вате, взмостился на беговые дрожки с его собственной толстой рыжей кобылой, возле которой путался чалый жеребенок.

Тройка исправника двинулась, позвякивая колокольчиком, за ней тронулись остальные подводы, а сзади повалила серая масса зипунов и лаптей, изредка перемешанных огромными сапогами. Многие из мужиков так и пошли без шапок.

Вся толпа повалила, как стадо, размешивая густую грязь, по дороге к лесу.

В деревне остались очень немногие, в том числе пьяный Фома Болото, у которого умерла в этот день жена, и Мозявый, потихоньку улизнувший по задам домой.

Фома, пошатываясь, пошел к попу договариваться о похоронах, а Мозявый пробрался, все по задам, к хате Федора Гунявого, который тоже не пошел в облаву и даже не ходил на сходку к волостному правлению.

Он сидел на обрубке дерева, посреди двора, и большим топором тесал подпорки. Увидав Мозявого, он насупил свои густые брови, воткнул топор в бревно и встал, заложив пальцы за тесемочку, которой был подпоясан.

— Чего ты? — спросил он неприветливо.

Мозявый заморгал слезящимися глазками. — Я того, значит… Чего?

Что как теперь мужички решили, так я упредить, значит.

Гунявый насупился еще больше, подозрительно уставился на Мозявого и еще суровее прогудел:

— Ты насчет чего?

— Чтобы, значит, Куприяна… Купрю то есть, упредить, — пролепетал Мозявый, который почему-то боялся Гунявого и всегда терялся в его присутствии.