Асар Эппель - Дробленый сатана

У кота безумные глаза. Он водит треугольным своим хайлом за треугольным же монахом, и глаза его сатанеют все больше. Им здорово мешает разлохмаченная бельевая веревка, специально повешенная невысоко, чтобы увечной хозяйке ловчей было сушить белье. Не стерпев, наконец, в своем охотничьем визире шевелящую нитяными лохмами помеху, кот на веревку прыгает и, повиснув на всех лапах вниз головой, как заводной колотит по ней задними ногами. Потом почему-то отвлекается, на весу обращает морду к женщинам у садового стола, шмякается, в ужасе взлетает на всех лапах и, наконец, - уже преспокойненько - трюхает по двору к Линде.

- Я выточек на казакине не стала делать! - говорит, чтобы хоть что-то сказать, Линда.

- Какие выточки?! Что вы балбечете? Это у вас шестая грудь, а у нее же все впалое!

Слава Богу появляется кот и прыгает к Линде на колени.

- А ко мне не идет! - говорит хозяйка.

- Я этого котика знаю, он у меня гостевает! - радуется Линда перемене разговора.

- Уж очень он странный. Вчера, знаете ли, сидел в белье, прямо в мыльной воде. Только уши торчали.

- Наверное, вы отоварились мраморным мылом, которое из вонючих кишок варят, - догадывается Ревекка.

Линда подхватывает кота под мышки, и, уставясь ему в треугольное с прижатыми ушами рыло, фыркает: "Пш-ш-шонки хошь?!". Кот что есть мочи мотает башкой, вырывается и убегает.

- Не хочет, паразитина!

- Я кошек не люблю! От них вши! - говорит Ревекка.

- А не глисты? - зачем-то сомневается Линда.

- Кошки, собаки, для чего они нужны? Особенно мопсики? - настаивает Ревекка, не снизойдя до Линдиной реплики. А Линда, не слишком хорошо освоившаяся в русском, вдруг выпаливает: "Мопса своего наша барыня на фольварке пездолизком звала...".

Все пропускают плохое слово мимо ушей, а Ревекка возвращается к прежней теме:

- Нет, вши! Зачем вы говорите, если не знаете! Что у меня не было вшей! У всех же в войну были. У вас были, Лампья?

- Были! - кивает хозяйка.

- И у мужа тоже? - но, поняв, что такого говорить не стоило, кричит за забор: - Больше не бегай! Брось этот монах! У тебя же сердце!

- А у меня после бани одна вошка в бретельке стала жить! - сообщает Линда.

- Это платяная! - победно констатирует Ревекка. - А еще бывают головные и подкожные! - (насчет подкожных ее собеседницы ничего не знают, как не знают, что в этот момент, весь натираясь серортутной мазью, с ними единоборствует перепуганный Фимка со Второго проезда).

Платяные, головные, подкожные... Ну разговор!

Уберечь бы от забвенья этот разговор, Господи! И серый садовый стол. И теплый солнечный свет. И монаха, застрявшего в проводах. И замоченное белье в бадейке у сарая...

А Линда о подкожных, похоже, вспомнила (девочки в детдоме, когда у них волоски выросли, таких бекасов от завхоза набирались), но, чтобы разговор не перекинулся на противную мазь, заговаривает об ожидаемом долгие годы газе:

- Чайник поставишь, и кипит!

- Когда можно пожить, не остается годов! - сетует Ревекка.

- Примус же такой капрызный! - вздыхает Линда.

- Я прымус не употребляю... - поджимая губы, показывает себя Ревекка.

Филологи! Умоляю, обратите внимание на неприкаянную нашу фонетику! Отразите ее в ваших трудах! Их же больше нет, этих собеседниц у серого от дождей дощатого стола, и никогда не будет! И нигде!..

...Хозяйка говорит Линде, чтобы забирала этажерку. Она хотела с утра все с нее снять и протереть от старой пыли, но, глянув на лежавшие в кресле клеенчатые тетради, махнула рукой, мол, пусть уносит как есть.

И Линда незамедлительно берет ее вместе со стопкой книжиц и прилипшими к этажерочным полкам газетами.

Книжки складываются в сетку, отчего их брошюрочные оконечья начинают торчать из авосечных дырок. Кое-что уложилось в ведерко. Сетку и ведерко Линда взяла в одну руку, другой подперла взваленную на спину этажерку, и получилась точно Иисус, уходящий доводить книжникам, что все их суемудрие тут и поместилось.

Соседки ушли.

На полу, где этажерка стояла, останется теперь пустое место, и комнатная обстановка словно бы сдвинется в сторону, обозначив, что истребление Игнатия Юльевича имеет место.

А она вернулась сжигать страницы, на которых он, оказывается, живой и по-прежнему мучитель, хотя теперь уже беспомощный. Куда беспомощней ее, сухорукой.

Жертва всесожжения продолжилась. Шашлыками не пахло. Какое шашлыками! Мясного она не ест - дорого. А рыбу не почистить...

...Сняли с креста и унесли. Как это сняли? (Боже, что я пишу!) Украдкой древние гвозди было не вытащить - в левантийском дереве они сидели натуго. А значит, если, снимая тело, печальники Его проделали всё незаметно (что непредставимо!), это вполне могло быть сочтено чудом, ибо всякий знал - тайком или в сторонке такое не получится!