Олег Ермаков - Река (Свирель вселенной - 3)

Меньшиков непонимающе посмотрел на него.

- Объясняю. Если ты скажешь, что так, мол, и так, сошлешься на горячечность, свойственную возрасту, скажешь, что, мол, лесники к дисциплине не очень приучены, и так далее в том же духе... Понятно?

- И что тогда?

- А об этом мы подумаем. - С этими словами Лалыка извлек из папки бумагу, ручку. - Ты должен написать объяснительную для товарищей из Политуправления. Описать все с первого дня.

- Бегства?

- Ну не от сотворения же мира. Дневальный!

Появился дневальный и вынес все стулья, кроме одного. В замке повернулся ключ.

Его не посадили на гауптвахту, потому что, оказывается, нельзя, присягу еще не принял.

Меньшиков смотрит на чистые листы, ручку, обдумывает сказанное замполитом. Вспоминает реплику о заповедях. Значит, кто-то уже донес.

Но это никакие не новые заповеди. Почему новые. Новых не придумаешь. О людях. Если только о лесе, о птицах, оленях. Патриархи и пророки не принимали во внимание лес. Может, когда-нибудь примут. По крайней мере об этом повсюду думают. Ремизов толковал о завете с лесами и водами. Меньшиков очнулся. Странно думать, сидя в отростке коридорной системы, странно думать... Да, лучше подготовиться к грядущему. Попытаться написать объяснительную. С первого дня. Не от сотворения.

А может, где-то там, в далях времен, и кроется разгадка. Отчего некоторые люди становятся дезертирами.

В далях времен. Когда из первобытного океана на землю выползла кистеперая рыба. Пучеглазая. В панцире. Плавники, как лапы. Цапали землю...

Так легко засвидетельствовать сумасшествие?

Да, еще мать жаловалась Герману на его приступы. С ним действительно это случалось. Уставится на что-нибудь, глядит, пока не одеревенеет, - так что потом любое движение вызывало боль. Он сидел в доме на пустоши, таращился на облака, на сад, на вышку с солдатом. В облаках что-то играло, лепило из легчайшей небесной глины лица, фигуры...

По утрам в саду бывало тихо и пасмурно. Яблони казались каменными. Черные вишни. И медленно туман стягивался в какой-нибудь точке, высачивалась капля, ползла по листу, ветке, - от этого томительного движения холодок змеился по позвоночнику, - она увеличивалась, повисала, падала, и в воздухе как будто появлялась дыра. Таким образом возникали просветы. Пасмурное утро с каждой каплей рвалось, лопалось, делалось дырявым, как сеть. И он сидел, смотрел, пускал сопли на подоконник.

А также его бесконечный побег, неизвестно, куда и зачем.

Да, что-то кретинское в нем есть.

И учителя подтвердили бы. Если бы и их пригласили на освидетельствование. "А, это наш болван, знаменитый прогульщик". Учитель биологи: "Не задержался ли он где-то в пути?" Врачи: "То есть?" - "В пути от кистеперой рыбы до современного сапиенса". Герман: "В XVI веке". Врачи: "То есть?" Герман: "На заре промышленной революции".

Только бы, пожалуй, одна географиня подала за него голос.

Она однажды появилась и некоторое время замещала заболевшего учителя. И за это время Меньшиков уяснил главное: земля не бензоколонка. Чувствующее тело. Причем уяснил это он не столько со слов женщины, сколько... что сколько?

Ну да. Она была молода и весела, нет, точнее, энергична. Словно ее заряжали все эти излучения небесные и земные, словно в ней сходились магнитные и всякие прочие линии и волны. И достаточно было видеть, как гибко выпрямляется ее спина, когда она встает, упруго и легко идет по классу. Ее узкая ладонь касалась насыщенно-желтых горных рубцов, темно-голубых морских впадин, голос звучал мелодично: не все ладилось с дикцией, твердые согласные слегка искажались, - и благодаря этому голос звучал в унисон с синицами и капелью за окнами. Под ее ладонями карта преображалась, переставала быть схемой разделанной туши. И вернувшийся учитель уже не смог убить это телесное очарование карты, Земли.

Но вряд ли врачи и судьи будут искать географиню, с которой у него сложились хорошие отношения. Они не позовут ни Ремизова, ни серебристого медведя.

Объявят приговор.

И поволокут в глубь лабиринта, навстречу холодному и затхлому дыханию судьбы.

Меньшиков под горящей лампочкой, свисавшей с потолка, сидел и рисовал кистеперых рыб, плывущих и ползущих по взлобку юной земли и реющих в воздухе, и среди деревьев диковинные животные... Неожиданно он думал о своей реке. Зачем он так далеко забрался. Ведь, может быть, Глушь была рядом. Толковали же древние об истинном странствии. Что они имели в виду. Неужели он пустился в неистинное, ложное странствие. Как это понять.