Олег Ермаков - Река (Свирель вселенной - 3)

Все возможно.

Тем чудеснее, что он оказался здесь. И то, что все случайности порой выстраиваются в какую-то цепочку, в какой-то узор.

Хотя, конечно, он отлынивает от дел.

Чай закипел. Он насыпал горсть чабреца. Несколько стебельков с плотными мелкими листочками бросил на угли. Аромат.

Меньшиков на мгновенье прикрыл глаза, и как бы стайка бабочек окружила его: он увидел множество разнообразных глаз. Оглянулся. Тростники. Река. Опустил веки: стайка глаз, удлиненных и небольших, разноцветных. Они казались живыми, умными. С интересом и легким весельем смотрели на него. В тростниках били монетками камышовки: чек-чекчекчек-зер-зерзерзер! Странная стайка безмолвствовала. "Ну, - подумал Меньшиков, - когда я увижу их с открытыми глазами, тогда скажу: пора назад. А пока буду плыть вверх".

Допив чай, он сунул черный котелок в носовой отсек, уселся в байдарку, оттолкнулся, заскользил, прикрыл глаза. Они сопровождали его. Эти глаза-бабочки. Он посмотрел назад, на берег Метаморфоз: там оставались змеиные прозрачные шкурки и появлялись бабочки-глаза. С ними плыть было веселей.

Но постепенно они отставали.

А Меньшиков не мог их ждать, река сносила.

И вскоре он вновь остался один.

Впрочем, на его байдарку опускались настоящие стрекозы, а настоящие бабочки появлялись на берегу, над цветами и ветками. И в темных заводях он видел силуэты рыб.

В реке водилась крупная рыба. Но на крючок попадалась одна мелюзга. Мелкие плотвицы, ротастые маленькие окушки, уклейка. Меньшиков чистил рыбешек и варил уху с крапивой, мичманской картошкой. Вкус хлеба он уже забыл. Сало мичманское оказалось вонючим. Наверно, поросенок был не кастрирован. Но сало он не выбрасывал, еще пригодится. Вареную картошку заправлял луком и щавелем.

Река текла среди пойменных лугов. В лугах росли одинокие дубы (они становились все выше, раскидистей) и липы. Издалека казалось, что липовая громада - единое дерево. Но на самом деле это была целая липовая роща, собранная в пучок, - Меньшиков насчитывал до пятнадцати лип. Почему они росли так, трудно сказать. В центре этих липовых гигантских букетов, как правило, чернел пятачок голой, утоптанной земли: здесь отлеживались животные, может, косули, кабаны или лоси. Меньшиков садился в тени лип отдохнуть от солнца и озирал полдневные речные пространства. Нижняя зеленая плоскость пестрела цветами, ее, эту плоскость, рассекала река, вода не была видна, только табачного и серо-зеленого цвета пушистый вал ив - змеился прихотливо, и над ним летали чайки. Вдали кусты, травы и деревья уже начинали синеть. Липы представлялись многогрудыми азиатскими богинями. Вверху сияло безмерное небо. Где-то далеко трубил поезд. И поразительно, что он здесь был один, все это видел, слушал шелест, крики птиц. Следил за тяжелым полетом цапли (складывавшей шею так, что мерещилось, будто с нею вместе летит и змея). Он вставал и шел к реке. Что-нибудь находил. Нежно-дымчатое перо, обросший мхом валун, похожий на конский череп. В одном месте, в бугорке, заросшем сиренью и какими-то непролазными кустами,- нору, скорее всего лисицы, с пухом на сучьях, с чьим-то небольшим скелетиком. Однажды он набрел на железный, когда-то голубой крест. Крест наклонился, краска на нем облупилась, открылись ржавые прутья; над чьей могилой он стоял? Меньшиков походил вокруг и нашел-таки металлическую табличку с полустершейся надписью. Фамилия мертвого начиналась так: Куч... Он был кем-то расстрелян. Кем? В ...1 году. Меньшиков отправился к байдарке, взял проволоку и, вернувшись, прикрутил табличку к кресту.

Нет, эти места лишь казались свободными от истории, от людей.

В другом месте заросшая дорога привела его на небольшой плоский холм; здесь явно когда-то стояла деревня. В траве кое-где краснел кирпич; ветер легонько ныл в сухих сучьях окаменевших серых яблонь; кое-какие деревья еще были живы, и можно вообразить, как они цвели недавно. И кусты сирени.

Край этот погрузился в сон.

И теперь здесь хозяйничали лисы и совы.

Меньшиков подумал, что... О чем? Да, о доме на пустоши. О деревьях перед стеной. Хорошо, что он так и не побывал там.

Но и пейзажи чужого детства сковывали его тоской.

Хотя почему же чужого.

Меньшикову хотелось оставить реку и уйти еще дальше.

Молчание этих пространств, рощ, перелесков, лугов завораживало.

Вдали темнели леса.

И, может быть, где-то стояла какая-то живая сердечная деревня.

Но разве деревня Мичмана и Глухаря, Плотвы-бутафории не живой была?