Борис Голлер - Возвращение в Михайловское

- Пушкин нынче ночует у нас! Правда, Александр?

- Прекрасно! - сказал Алексис и зааплодировал.

Аннет прибавила:

- Можно, у меня в комнате! Я перейду к Евпраксии. Пустишь меня? Сестре.

Та пожала плечами:

- Пущу, конечно! (Все были радостны.)

- К сожалению, я не могу позволить гостю воспользоваться вашей любезно-стью! - сказала maman жестко. - Вы не будете возражать, Александр, если мы вам постелим в бане?

- Нет, конечно, разумеется... - быстро согласился Александр.

- Не понимаю! - возмутилась Аннет. - Почему он должен ночевать в бане?

- Я не виновата, дочь моя, что все, что касается приличий, вызывает в вас непонимание! В доме, где столько молодых и незамужних девиц, к сожалению, нельзя оставлять на ночлег молодого человека! Тут уж ничего не попишешь! Даже в комнате Алексиса.

- Да я согласен, согласен! - быстро вмешался Александр. Не хватало только ссоры еще в одном доме. И опять - из-за него!

- А времена разве не меняются? - спросила Анна почти дерзко.

- Что касается приличий - нет! - ответила ей maman.

В эту ночь Александр впервые ночевал в баньке на склоне холма. Он взял с собой несколько писчих листов и перья, банку с чернилами... запалил свечу в своей храмине и попытался сочинять. Что-то писал, черкал, писал, черкал... В итоге вместо художества у него вылилась такая бумага:

Милостивый государь Борис Антонович!

Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства.

Наутро, раздобывши конверт и никому не сказав ни слова, написал адрес:

Барону Адеркасу Борису Антоновичу, псковскому губернатору. Еще надписал сверху: Его превосходительству...

И попросил кого-то из тригорских слуг, наладившегося в Опочку по делам, забросить конверт на почту...

XIII

Лев уехал. Стихов он взял с собой много; хоть это - польза. Семья теперь редко сбиралась за столом - Александр пропадал в Тригорском. Родители ссорились - это было видно по затравленным глазам отца, если они с Александром сталкивались поутру, старались не глядеть друг на друга и не разговаривать, но все же... Ольга по возможности тоже жалась к Тригорскому - сколько позволяли приличия... там не было весело, но и не было той тоски неудачи, которая пронизывала дом Пушкиных.

Александр досадовал на себя, что дал Льву - тот выпросил, выклянчил средь прочего письмо Татьяны... (Он считал это пока наброском - неудачным. Письмо девушки, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!) Начнет там показывать, несмотря на все клятвы, что ни-ни. Брат бывал легкомыслен как и он сам порой.

Сейчас роман то возникал в нем как нечто цельное - то терялся, как река в полях, вился и исчезал, он даже не знал, хватит ли пороху окончить его. Ссора с отцом и обстановка в доме играли здесь, конечно, важную роль, но не они одни. Сердце вести просит!.. А вести - где их взять? Он снова вспоминал письмо Липранди... Вигель?.. Что мог знать Вигель? Впрочем... а что знает он сам?.. Письмо Жуковскому уехало с братом. Василию Андреичу он еще сделал доверенность относительно своего письма к губернатору. Так, на всякий случай. Понимал, что поступок легкомысленный. А что теперь делать? Прошло уже несколько дней, первое время он томился ожиданием, которое смешивалось как-то с веселым детским любопытством: а что будет? И вдруг почти что позабыл про письмо. Бывает такое! Таилось в нем нечто - вроде излишней уверенности в своей судьбе. Пронесет! Как - он не знал, но... Забыл напрочь - и все! Дай Бог! Одесса опять поселилась в нем, вороша все сомнения, какие только можно, и внушая несбыточные надежды.

Прошла неделя, больше - он был днем в Тригорском и дурил, как всегда. Врал напропалую. Как встречал на Кавказе страшных разбойников и они его почтили, как своего. Еще был вариант, как они испугались его ногтей и удрали сами - ночью, тайком, приняв его за дьявола. Он любил сочинять истории, которые могли случиться с ним, но не случались, и со смаком их рассказывал, ему верили и не верили - все равно интересно... ну, нельзя ж, чтоб с человеком все происходило в жизни, надобно что-то и придумать. Он сознавал, что это вранье как бы создает ему еще одну, параллельную биографию - для потомков. (И как они будут распознавать - где правда, где нет?) Но считал, что это тоже имеет смысл, ибо отражать будет не только, что на самом деле, а что могло быть еще (и это интересней всего). Смеялся про себя: вот после этого - верь историкам! И Тацит врет наполовину. (А Карамзин, спрашивал внутренний голос. Он соглашался через силу: что ж!.. И Карамзин!)