Борис Голлер - Возвращение в Михайловское

Странно, ни одной секунды Александр не усомнился, что в письме все правда. (Во-первых, Вигель не стал бы лгать - паче про жену Воронцова. Он был злоязычен, но не лжив. Из педантства ли, из добродетели - кто знает?) А во-вторых... Было тут какое-то звено... которое он сам, Александр, прозревал... но слаб человек! Не мог себе признаться.

Он укрылся одеялом с головой и плакал под одеялом. То были первые слезы его взрослой жизни - может, вторые, не более... Никого не надо, ничего не надо. Слезы были - зрелость души. Он становился взрослым.

Натягивал одеяло на голову, но становилось жарко. Он был в бане калмыцкой. Кто-то входил - возникал из чада, из дыма и говорил:

- Вы - Пушкин? Я - Раевский, Александр...

Но если ты слепую дружбы власть

Употреблял на злобное гоненье...

Раевский, конечно, знал про Люстдорф. Как он спросил тогда? "Вы утешены?.." Александр слишком хорошо знал обоих - и его, и ее, знал въяве, чтоб воображение не раскрывало перед ним гибельных картин.

Но если сам презренной клеветы

Ты для него невидимым был эхом...

Одолжил. Словно в покрытие карточного долга. Дал на подержание... Впрочем, возможно, он слишком циничен, чтоб его занимало такое! Или слишком равнодушен. И вновь принимался плакать под одеялом.

Но если цепь ему накинул ты

И сонного врагу предал со смехом...

Нет. Он просто слишком плохо думает о мире! Беспощаден к себе, беспощаден к другим... Нет, себя-то он любил. К себе-то он как раз пощадлив.

А она? Что она? И что это было с ее стороны? Просто благодарность? Или все же... Хотелось еще раз увидеть ее. Но как ни тщился - не смог ничего различить в темноте. Тропинка счастья? Да, тропинка... Голос ее звучал - но ее не было. И плакал снова.

Тогда ступай, не трать пустых речей.

Ты осужден последним приговором!..

Утром он не поднялся к завтраку с Ариной. Стал записывать быстро, еще не зная: стихи это или просто воспоминание. И надписал сверху: "Коварность". Экипаж из Одессы застрял - так и не доехал до места.

Онегин наверняка убьет Ленского на дуэли. Они несовместимы!..

Он лежал так долго. Может, день, может, два...

Потом сел рывком - спустил ноги. Весь узкий такой, невысокий, а ноги длинные - почти мальчик.

- Арина, - крикнул он бодро, - Арина! Завтрак!

...Тогда, в ноябре, он писал брату Льву в Петербург:

"Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава Богу, все кончено. Письмо Адеркасу у меня, а я жив и здоров. Что у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу! voila une belle ocassion a vos dames de faire bidet[1]. Жаль мне "Цветов" Дельвига; да надолго ли это его задержит в тине петербургской? Что погреба? признаюсь, и по ним сердце болит. Не найдется ли между вами Ноя, для насаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются...

Прощай, душа моя, будь здоров и не напейся пьян, как тот после потопа.

NB. Я очень рад этому потопу, потому что зол..."

Он вряд ли стал бы так подсвистывать происшествию, если б сам был там и все видел... Но... он и вправду был зол. А наша неправота - как обратная сторона луны, то есть нашей правоты. (Уж эта рыжая планета - вечно подсовывает нам метафорику!)

Для того, чтобы стать Онегиным - нужно убить в себе Ленского!..

В метельном феврале, когда истек срок траура в Тригорском, он впервые уснул в баньке на склоне в объятиях... Прасковьи Александровны Осиповой.

[1] ...вот наконец случай вашим дамам подмыться! (франц.)