Борис Голлер - Возвращение в Михайловское

Мать, в свой черед, литературу тоже любила - но любовью, какой принято было в веке восемнадцатом - где почитались не чувства - но чувствительность. "Она любила Ричардсона / Не потому, чтобы прочла..." Не так, возможно! - но близко, ей рано нравились романы, что могли заменить несостоявшееся в ее жизни - то, о чем она, как многие, втайне мечтала... и потому это было на уровне "Клариссы Гарлоу" (про которую ее сын скажет позднее - "мочи нет, какая скучная дура") - если не хуже. Какая-нибудь фраза г-жи де Сталь, вроде: "Я покрывал поцелуями ее руки, которые она продолжала воздевать к небу..."- могла вызвать у нее почти плотский трепет...

В общем... у Александра было много причин в свой час, без тоски покинуть родительский дом и уехать в Лицей.

В Лицее ему так же предстояло еще найти себя и отстоять. (Что старательно пытаются опустить пылкие авгуры лущеной биографии Пушкина А.С. ...и чего старались избегать авторы воспоминаний.) И вовсе не был он сперва в Лицее тем всеобщим любимцем и едва ли не центром лицейского братства, да и братство само родилось не сразу, но с запозданием - чуть не пред самым выпуском. Все вспоминают с удовольствием его кличку "Француз", и как бы нарочно забывают другую: "Помесь обезьяны с тигром". В жизни лицейской, на первых порах, ему не раз пришлось защищать своей "тигровостью" маленького арапа, который жил в нем - "обезьянье" начало, кое господ лицейских по первости раздражало или отпугивало - ничуть не меньше, чем маменьку Надежду Осиповну. И прошло много времени до той поры, когда облик его как-то слился с его талантом. Семья, уже после войны с Наполеоном, покинула, как многие, сожженную Москву и переселилась в Петербург, и близкие стали частенько навещать его в Лицее - он же нередко испытывал неловкость, стеснялся своих близких... Стеснялся пошлостей папеньки, увядшей молодости маменьки, которой она старалась не замечать - и все еще мнила себя "прекрасной креолкой", и это отдавало московской провинциальностью (а чем Александр обладал с детства и мучился нещадно - было чувство вкуса, он, что греха таить - стыдился про себя все более обнажавшейся бедности семьи - даже нарядов Ольги (единственного покуда близкого ему в семье человека). Еще он мучился явным неуспехом сестры в глазах товарищей своих... Стеснялся тем больше - что знал: на самом деле - семья уж не так бедна... (Лучше б они вовсе не приезжали, - или приезжали реже!)

Дистиллят всех лицейских описаний - как лицейских воспоминаний право, обескураживает всякого, стремящегося хоть к какой-то правде. Меж тем... Это было отрочество и начало юности. Самая жаркая пора - в жизни всех мальчиков на свете. Когда зачинается этот безумный зуд - с которым так рано начинают жить и так поздно расстаются. Когда женщина - мысли о ней занимает в жизни мальчишки куда большее место - чем все войны и пожары вместе взятые. Когда даже поэзия приходит в жизнь лишь как некое замещение главной и неотступной мысли.

Надо сказать, в отличие от многих в ту пору замкнутых, чисто мужских учебных заведений России - юнкерских училищ и корпусов, особенно Пажеского - мужеложство в Царскосельском лицее как-то не просматривается. Эти безнадежные влюбленности во все без исключения юбки, мелькнувшие и исчезнувшие, и мысли, сводящие с ума. И темная жажда неведомых наслаждений и тоска, тоска!..

Когда молодая жена Карамзина, в ответ на безумную записку Александра с мольбой о свидании - пришла на встречу в Китайском городке со своим знаменитым мужем - юноша чуть не умер ночью - в тоске и бешенстве. Отчаянный черный предок проснулся в нем - и не существовало уже длинных веков цивилизации, и, как будто, не просиживал он никогда тайком ночи в отцовском кабинете, с потеками слез на темных щеках над сентиментальными английскими романами в плоском их переводе на французский. И поэзия, черт возьми! - какая поэзия!.. Темный тигр выходил из тропической чащи навстречу опасности и алкал жертвы. Этого свидания он втайне никогда не простил Карамзину. Завершилось все мрачной и несправедливой эпиграммой Александра на Карамзина, которую тот, в свой черед - до смерти ему не забыл.

А потом он вырос. Вышел из Лицея и поселился у родителей в Коломне. Он мог уже позволить себе запросто закатиться с друзьями в любой петербургский публичный дом - и провести там ночь за картами, вином и блудом.

А после - юг, Кишинев, Одесса... Женщины, как для всей молодежи тех лет (да и более поздних тоже), делились для него на две категории - те, в кого был влюблен, как в некий музейный сосуд - амфору, которой можно любоваться в витрине, но которую нельзя потрогать - и доступные - кого имело смысл желать или кем можно было обладать. То были два разных чувства. И они могли мирно пастись в душе - не мешая друг другу.