Николай Горбачев - Ракеты и подснежники

-- Атомные, водородные бомбы, ракеты и антиракеты! -- подала капризный голос Ира Зарубина от стенки, где стоял и Родька. -- Как только вы можете, мальчики, спокойно говорить о них? Тут мурашки по коже... Вот, Константин, ты военный, скажи: будет война?

Смутившись от неожиданности и прямоты ее вопроси, пробормотал:

-- Фатальной неизбежности войны нет, но пока существует окружение...

И тут же осекся, отметив, как погасил снисходительную улыбку Родька.

-- По-моему, дело не в фатальной неизбежности. -- Родька скрестил руки впереди. -- А в величайших достижениях науки и техники. Воевать при теперешних условиях -- значит идти на обоюдный риск. Теперь самое верное --перековать мечи на орала. Словом, сейчас букет подснежников важнее и ценнее ракет: его хоть можно преподнести девушке... Дыхание времени и настроения людей угадываются по весьма показательному отношению к военным... Наследственная любовь к форме остывает. Выходит, так сказать, из моды. Да вот я вижу по нашему лейтенанту: почуял эту любовь в кавычках и благоразумно влез в костюм.

Он явно играл, довольный собой. Вдавил окурок сигареты в пепельницу. А я в эту минуту ненавидел и поносил себя: так ляпнуть, да в присутствии Наташки. Теперь вот получай! А говорит -- словно знает о моих подснежниках?

Ответить? Промолчать? Почувствовал -- у меня поднималось все против него. Ответить -- значит идти на скандал, потому что я мог только оборвать, грубо осадить.

-- Вот черт, удивляюсь! -- с серьезным видом покачал курчавой головой Жорка Блинов. -- Где ты нахватался? Как стихи чешешь! В этой своей кустарно-бездельнической лаборатории, что ли?

-- Путаешь, в экспериментально-исследовательской.

-- Потом, ты Костю не трогай! Он у нас, как говорится, "чин следовал ему -- он службу вдруг оставил". Скоро: отставной техник-лейтенант.

Со всех сторон на меня посыпались вопросы: "Правда?", "Ой, что ты, Костик?" Даже тихая, молчавшая весь вечер Нина Страхова заметила: "А мне всегда военные правились". Полные щеки ее стыдливо заалели.

Появился Андрей, пригласил всех за стол, мне шепнул: "Садись рядом". Боялся, видно. За столом у меня на лице была лихая усмешка. Что они все понимают в этой службе? Разве только Жорка и Николай Паран, дослужившийся до командира орудия? Но ведь три-четыре года отслужить -- это не всю жизнь. В офицерской шкуре они не были. Андрей хоть и многое понимает природным чутьем, но и он ни черта не смыслит в существе дела! Во всех этих тревогах, дежурстве, в сидении "на готовности", огороженных забором из колючей проволоки! Когда света белого не видишь и перед глазами только муаровая рябь шкафов да одни и те же примелькавшиеся лица! Наташка увидела это, но рассудила по-своему: "Только не я, а там хоть трава не расти!"

Она сидела наискосок от меня, в конце стола, и что-то настойчиво говорила Родьке. Подвижные брови вздрагивали в такт словам: знакомый признак недовольства. А тот, облокотившись на стол, медленно пережевывал сыр, снисходительно щурился. Пить мне не хотелось, как в ту ночь у старухи в таежном поселке. Мозг работал ясно, остро. Нервы, нервы -- вот что главное! Они натянуты, словно тетива.

Потом танцевали, отодвинув к стене стол, заставленный бутылками, тарелками. С Андреем и Жоркой мы вышли в коридор. Закурили. Высокий Паран танцевал с Ириной Зарубиной, танцевал не очень умело: фигура его сламывалась в пояснице. Эта пара на голову возвышалась над всеми. Наташку водил белокурый парень из заводских. С кем танцевал Родька -- не было видно, он притопывал ногами на одном месте посередине комнаты, и его широкие плечи загораживали партнершу. Крутили "Арабское танго". Проигрыватель шипел, медленная музыка бередила душу отрывистыми аккордами, низкий мужской баритон на непонятном языке пел томительно и тягуче. И эта тоска вползла в меня. Сердце будоражила какая-то нуда, крутая обида застряла щекочущим комком в горле. Я бы с удовольствием остался один. По-видимому, просто стал жителем "медвежьей берлоги", отвык от всего, был здесь чужим, "белой вороной". А уйти -- значит вызвать нелестные толки. "Бедняга, бежал, не выдержал..." Разве поймут правильно? Под стеклами очков на меня настороженно смотрели глаза Андрея, а голос тихо журчал:

-- Ты все хорошо продумал? Не делаешь ошибки, собираясь уволиться? Хотел ведь, помню, стать военным инженером, в академию пойти. Кстати, техника у вас заманчивая...

Я молчал. Рассказать ему всю свою эпопею? Нет, даже друзьям-товарищам ее незачем знать. Пусть она останется на всю жизнь со мной.