Андрей Гордасевич - Дуэль на мандаринах

- Конечно, - и негр отправил дольку в рот.

К этой минуте у каждого из них оставалось еще по четыре дольки, четыре оранжевых, полных соком кусочка в нежной кожице, которые уже начали слегка подсыхать от ветра и жары.

- Подожди! Давай вместе! - она бойко схватила одну из четырех своих и засунула в рот, а потом прижала ее изнутри к зубам, не раскусывая, лишь водила языком по чуть шершавой белесой шкурке, пытаясь отгадать, что внутри.

- У меня еще две, - старик положил их на блюдечко. Вкус этих фруктов порядком надоел ему, но что было делать?..

- У меня тоже, - она наконец раскусила свою дольку и с удовольствием выдавливала кисловатый сок, выкусывала косточки, одну, другую... нет, все, больше нет. - Тоже две,- она аккуратно выложила их на свое блюдечко губами там уже отдыхали двадцать желтеньких никчемушек. - Давай дальше! Теперь счет: двадцать две - девятнадцать.

Он вновь раздавил дольку зубами. За годы он выдумал особенную технику: прилепив толстый внешний край дольки к губам, аккуратным, методичным движением смыкал зубы посредине и медленно сдавливал, отчего косточки, вжимаясь в тонкий край, прорывали его и выскакивали на язык. Потом ловким движением языка выталкивал их на ладонь и блюдце - всегда чистенькие, не раскушенные и не раздавленные зубами:

- Две.

- Сейчас... У меня... М-м... Одна... - она отправляла косточки на блюдце по очереди, - две... три!.. У меня три! - она победоносно улыбнулась, сжав губы в каплях сока. Уголки губ надменно опустились, но в глазах светилось тепло, - старик знал, что это напускное, и промолчал, только чуть приподнял брови, перекосив их домиком, ветхой хижиной с тростниковой легкой крышей.

- Двадцать пять : двадцать одна. Продолжаем! Давай же! Хочется купаться...

- Если хочешь, можем продолжить после. Я подожду. Мне некуда торопиться.

- Не стоит. Может, попозже. Продолжай!

Старая темная рука с глубокими морщинами на суставах и зажатыми в ладони, словно распущенная бечевка. Кисть большая и темная, а косточки светло-желтые, как капли Солнца в голубом блюдце - в небе - в море - в глазах.

Мягкие губы шевельнулись, чтобы обхватить оранжевую пленницу. Его розовый язык, зайдя сбоку, из уголка рта, подтолкнул ее в бессветную пустоту:

- Две.

- Ты скучный! Всегда две. Ты же чемпион! Наверно, можно придумать что-то пооригинальнее, а?.. Что ты молчишь?..

- Это не я придумал, - он спокойно пожал плечами, глядя ей в глаза.

- Хорошо. Теперь у тебя двадцать три. Но две - это слишком просто, слышишь? Две - это легко. Смотри, сейчас у меня тоже будут две. Я даже не боюсь ошибиться. Даже не хочусуеверничать. Гляди!

Она быстро схватила с блюдца дольку.Зовущие губы стремительно изгибались в сонно телесных движениях, приклеились одна к другой в вечной страсти, а она водила внутри языком, все водила, искала вторую косточку, прижимала язык к верхнему небу, затем к щекам, потом начала полегоньку сглатывать приятный сок, стараясь не проглотить долгожданную... вдруг она стиснула зубы и услышала хруст. - Ой!.. Одна... Это была вторая... Да. Сейчас... Подожди... Вот, - она осторожно вынула изо рта раздавленную косточку. К ней прилиплонемного мякоти, а зерно частично вывалилось, но это неоспоримо была косточка, и она считалась.

Старик рассмеялся. Он вспомнил, как часто люди давили косточки и глупо расстраивались под его улыбкой: они так болезненно воспринимали малейшую неудачу, - вот и сейчас на ее лице появилась капризная маска, которая, впрочем, держалась недолго и вскоре уступила место плохо скрываемому торжеству:

- У меня двадцать семь. И еще одна долька. Сделай ход, и я искупаюсь.

Молча он повторил последовательность запомненных мышцами движений:

- Теперь у меня двадцать шесть. Но ты все равно впереди. Искупайся. Я жду тебя здесь.

Она встала и гибкой кошкой двинулась к пене прибоя, доверчиво лизавшей песок.

Он любовался ее прямой спиной, решительной, быстрой, и вместе с тем притягивающе-женственной походкой. На спине ее от опущенных грациозных рук пробежали из-под плеч бархатистые складочки, плавно шевелившиеся, как уголки зовущих губ, то раскрывавшиеся, то вновь смыкающие свои мягкие объятия с воздухом - в голове старика пронеслась размытая вереница грез с теплом женских тел, разогретых зноем и негой, с ореховым пахучим загаром, онемевшими поволочными зрачками, набрасывающими силки на неопытных, желторотых искателей развлечений; ему вспомнились ночи, разящие истомой и вожделением, рождающие мечтания о недостижимом, первые несмелые прикосновения и едва ощутимые потери, яд близких губ и удивление чужой коже, которая похолодевшим пальцам казалась пламенной, из ее пор под округлостями плеч и живота вытекал нектар, который так страстно было высасывать до капли, - возможно, от сознания того, что он мог принадлежать другим. И позже, после - вскипающий сгусток смычки, где до боли вжимались один в другую, тискали страждущие, выгнутые в безумии, движущиеся бугры, готовые лопнуть от натяжения экстаза...