Владимир Березин: Свидетель

И вот прошло три года, и теперь ко мне явился человек из другой, окончившейся уже жизни. "Ты просто испугался, - говорил я себе. - Ты испугался и сделал вид, что ничего не произошло. А все ощущения должны быть четкими, в ощущениях нельзя халтурить, что бы ты ни делал. Нельзя обманывать себя ни во вкусе вина, ни в оценке людей, с которыми ты говоришь". Я включил свет в своей комнатке и открыл настежь дверь. В кармане у меня лежала початая пачка "More" - плата за глупый и долгий разговор. Такие сигареты были для меня тогда экзотикой, были очень слабые, но я скоро придумал, что с ними делать. Финкой я отрезал им длинные фильтры, и это хоть как-то исправило положение. Ощущение табака стало более верным. Сигареты дымились по всей длине и прогорали быстро, но я стал выкуривать их одну за другой, и дело пошло на лад. Три заменяли одну настоящую. Тем же вечером ко мне пришел старик-сосед, и я не сразу узнал его. Лицо украинца было землисто-серым, а в руке он держал бутылку водки. Я поднялся и пошел к нему. Испуганная жена жалась к стенке, а украинец плакал. Он плакал, размазывая слезы по лицу, вмиг согнувшись. И я увидел, как он стар на самом деле. Оказалось, он воевал. Протащил на себе ствол миномета сначала от Минска до Варшавы, а потом от Варшавы до Берлина. Он приписал себе год, уходя на войну, а теперь, в день взятия города Харькова, ему крикнули, что он сделал это зря. Украинские пьяные мальчики кричали ему, захмелевшему, что, если б он не совался, куда не надо, они бы пили баварское, а не жигулевское пиво, а москали бы убрались с этой земли. Раньше ему было чем жить, и вот душной коктебельской ночью этот смысл отняли. Мы с соседом хлестали водку и плакали все - я, старик и его жена. Я обнимал украинца и бессвязно бормотал: - Суки, суки... Мы им всем еще покажем... Я утешал старика и, забыв про разницу в возрасте, говорил ему: - Прости, друг, прости... Не в этом дело, прости и не думай... Они уехали на следующее утро, забыв на веревке свое полотенце, и, когда я выносил мусор, розовый утенок печально подмигивал мне с него: "Так-то вот, брат, и так бывает". Я не жалел, что мои соседи уехали, потому что мне было бы тяжело теперь встречаться с ними. Я все позже возвращался в свою комнатку, но продолжал надеяться, что все же мне удастся здесь что-нибудь сделать до конца. Я писал, и снова мне снились страшные дневные сны. Я снова видел "Шилку", но уже не ползущую по склону, а заваливающуюся набок и горящую, а потом видел школьный класс, и мучительный стыд двоечника, не знающего ответа, посещал меня в этом сне. Страх смерти и одиночества был таким же, как боязнь невыученного урока, и мы не научились отличать эти чувства. Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно - не игрушечное. Однажды наводчик миномета, стоявшего за селом на холме, отлучился. Пришедшие ему на смену бойцы оказались неопытными, а миномет - ворованным. На миномете отсутствовал предохранитель от двойного заряжания. Дело в том, что мина, опущенная в ствол, иногда спускается вниз, но не вылетает тут же, наколовшись на боек. Она остается внутри. Я не знаю, отчего это происходит. То ли украинский или русский парень, стоя за токарным станком, не выдерживает размер. Может, что-то случается с зарядом. Для таких случаев на ствол надевается кольцо из черного металла, с флажком, предупреждающим опускание второй мины в ствол. Однако миномет был украден в какой-то воинской части, и предохранителя не было. Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать. И скоро об этом забыли все, но я был этому свидетелем. Чашин нарушил мое одиночество. Вот в чем дело. И теперь мне тяжело думать о любви. Я ненавидел тупую мерзость войны, когда она превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы, и поэтому-то уже не получалось думать про любовь, а выходило лишь про эту мерзость. "Война не пришла в наш дом, - повторял я. - Мы сами привели ее за руку. И никуда от нее не деться". Ветер жил в моей комнате, и снова скрипел стол. Мошкара стучала в стекло, негромко работал соседский приемник, и в синкопированный ритм вплетался вкрадчивый голос неизвестной мне француженки. Герой мой начал действовать самостоятельно, нет, я сам был им, но видел себя, как видят свое существо во сне - отстраненно и заинтересованно. Для того чтобы писать, приходилось заново прожить не только то, что случилось со мной, но и чужие жизни. Однажды, это было на исходе отпущенной мне недели, я прервался и пошел в кухоньку вскипятить воды.