Владимир Березин: Свидетель

Но эти женщины были еще и символом иной жизни, и я желал на самом деле не их, а эту жизнь, наполненную, казалось, особым смыслом и радостями. Потом я познакомился с гитаристами. Сперва мне немного претило то, что после каждой песни они намекали публике, что будут жить в поселке, пока хватит денег. Но в конце концов это было частью их работы. Играли лабухи довольно прилично, а один был еще и поэтом. Приличным или нет, я не мог понять, потому что песни у лабухов были чужие, стихи были тоже чужие, и вновь и вновь рыдала гитара, будто сместилось время, будто сменив извозчиков на автомобили, приехали гулять нэпманы и снова придуманные цыгане запели перед столиками. Я подружился сначала со вторым гитаристом, а потом с первым - главным. Мы несколько раз пили и разговаривали в маленьких ночных двориках, и я был рад, попадая в тон разговора. Разговор велся ни о чем и означал просто: "мы одной крови - ты и я". Хотя мы не были одной крови. Я просто любил случайную уличную музыку, она казалась мне необязательной и прекрасной, принадлежащей миру ночных посетителей кафе. А утром можно было уйти в Тихую бухту, а потом снова отправиться на рынок менять ненастоящие украинские деньги на помидоры и вино. Однажды таким утром ко мне на рынке подошел незнакомый парень - мне он сразу не понравился. Парень был коротко стрижен, а фигурой походил на овал. Что-то невыразимо хамское было в его лице, и это-то меня насторожило. Он верно назвал мою фамилию и предложил зайти к нему в гости. Я мучительно думал, где мог с ним встречаться. В здешних застольях я никогда не терял памяти, а из прежних знакомых никто не напоминал моего собеседника.

Зато я видел много таких людей в московских и иных ресторанах, они стояли у блестящих полировкой машин или курили у дверей офисов. Это были рядовые бессмысленной необъявленной войны - войны против всех. Я видел их и в московском летнем кафе, наполненном этими овальными людьми, когда сам сидел там вместе с бывшим полевым командиром Багировым. Багиров разглядывал женщин и говорил о расставании. - При расставании хочешь сделать как лучше, говорил он, - и от этого становишься похожим на собачника, который отрубает хвост своему псу по кусочкам - из жалости. Багиров смотрел на евших и пивших овальных людей и снова рассказывал - об одной женщине, давным-давно приходившей к нему раз в неделю - с четырех до восьми. - Я сразу стелил постель и приносил подушки: в общем, это был идеальный вариант для творческого человека... Но в его словах не было цинизма, он относился к женщине как к змее, просто не давая боли потери себя ужалить. А он терял все, удачи протекали через его пальцы. И он стал похож на дервиша. Бывший полевой командир Багиров был романтиком, даже внешне похожим на Че Гевару, и, родись он на двадцать лет раньше, непременно ушел бы через все пограничные заслоны, через Турцию или Северный полюс, туда, в Боливию, на смену убитому команданте. Его выгнали с последнего курса нашего военного института за драку, и он лишился всего - будущих погон с просветом и будущей карьеры. Зато необходимость заставила его применять в жизни все то, чему его так долго учили. Он писал стихи, на удивление неплохие, пропитанные солнцем и восточной избыточностью, воевал, а теперь продавал в коммерческом ларьке джинсы и резиновые члены. Мы познакомились давным-давно, и я долго сидел за столиком, слушая его новые истории о женщинах и оружии. Одни вечно присутствовали в мужских разговорах, другое - стало приметой времени. Оно оттопыривало кожаные куртки наших соседей, овальных и короткостриженых людей, но ушло уже из моей жизни. Багиров рассказывал уже об эстонке, которая покупала у него джинсы, и о том, как он записал прямо на них свой телефон. Эстонка обещала позвонить, но оказалось, что она забрала не те джинсы другие, которые лежали на прилавке рядом. Его истории не раздражали меня, они были частью жизни, в которой он был своим - псом войны или поэтом. Совсем не поэтическая жизнь свела меня с ним далеко-далеко на юге. Он существовал там где-то рядом со мной, быть может, за цепочкой соседних холмов, голых и пустынных, лишенных всякой растительности, даже кустов, безжизненных и унылых. В этих холмах действительно не было признаков жизни, но из-за них прилетали к нам реактивные снаряды, выпущенные из чужой системы залпового огня, или попросту - "Катюши". А может, он был одной из неразличимых, медленно бегущих по склону фигурок, и именно его пули, выпущенные неприцельно, на бегу, скалывали камень у моей головы. Но мы не увиделись с ним там и не говорили о прошлом здесь. И все же, все же это прошлое существовало. Его и мой опыт странным образом уживались, не противоречили один другому. Сидя в этом московском кафе, я слушал и смотрел на его руки, на то, как он держит нож, как заносит его над тарелкой, и благодарил Бога за то, что не убил полевого командира Багирова тогда, когда мог, наверное, убить, когда мы были с ним по разные стороны холмов. Я мог нажать на курок и даже не заметить, что мелкий полевой командир Багиров перестал существовать. И выиграли бы только те, овальные, которые сидели бы вместо нас за этим столиком. Так и не вспомнив, где я мог видеть отдыхающего спортивного незнакомца, я, как мог вежливо, отказался от его предложения. Ссориться и грубить мне не хотелось. Парень потоптался на месте и исчез. Придя домой, я вымыл помидоры и начал аккуратно нарезать их вместе с луком и перцами, так же аккуратно заливая все это местной аджикой, жидкой и не очень острой. В окно мое тихо постучали, и я весело крикнул: - Не заперто! Дверь моя была открыта настежь, и лишь занавеска отделяла меня от стучавшего. На пороге стоял точно такой же молодой человек, как и тот, кого я видел утром. Я даже подумал сначала, что это он разыскал меня, но ошибся. Этот был другой, хотя тоже короткостриженый, овальный, в спортивном костюме.