Владимир Березин: Свидетель

Он предложил мне выйти к машине. Это не понравилось мне еще больше. Вдалеке, у дороги, стоял хороший автомобиль с новыми киевскими номерами. На этих номерах был уже жовто-блакитный флаг Украины, и кириллица частично заменена латиницей. Подойдя, я сразу понял, кто сидит в машине. Это был убийца Чашин. Чашин был профессиональным убийцей. В своей жизни он научился только убивать. Сначала нас вместе учило государство, а потом он превратился в самообучающуюся систему. В своей жизни Чашин слишком много стрелял из автоматического оружия и оттого, как мне казалось, повредился рассудком. - Прости, браток, к тебе и не подъедешь, - сказал Чашин. - Садись, прокатимся. Делать было нечего, я только сказал, что надо запереть дверь. - Не духарись, - ответил Чашин. - Мальчик останется. Овальный парень действительно остался и пошел к моей комнатке. Шофер рванул с места, и мы поехали по трассе вдоль берега на запад. Запад на юге всегда условен, всюду юг, как на Северном полюсе, но меня всегда привлекала точность топографии. - Знаешь, не надо мне никуда, - сказал я Чашину. - Высади меня, я на пляж хочу. - Брось. Я хочу вытащить тебя из этого дерьма, - снова произнес убийца Чашин. - Зачем? - просто спросил я. Дерьмом, по всей видимости, была вся моя жизнь. - Ты не продашь, - ответил Чашин так же просто. - Эти все продадут, а ты нет. "Он прав, - подумал я, - а все же ни в чем нельзя быть уверенным. Я сильно изменился". - Короче (он любил это слово), ты еще помнишь сербский? Тогда я все понял. Я догадывался, зачем Чашину мог понадобиться мой сербский язык и что он мне хочет предложить работу. И я догадывался, какую. Какое там, я просто знал. Он шевелил губами, произнося какие-то слова, а я уже не понимал ничего. Я тупо смотрел на проносящиеся за окном горы. Чашин всегда не любил меня - за высокое звание моего отца, за те книги, которые я читал, за любовь мою к картинам, которые он, Чашин, никогда не видел. И он был прав - именно из-за отцовских погон моя жизнь была легче и, главное, безмятежнее, чем его. Может, из-за этой легкости я и покинул строй.

Чашину все в жизни давалось тяжело, хотя учились мы вместе. И вот что-то у него случилось теперь, появилась надобность, и я показался ему подходящим, несмотря на неприязнь и память о том, что стояло между нами.

Чашин говорил и говорил, а мы оказались вдруг в каком-то кафе у крепостной стены, где было жарко, душно, пахло потом и разлитым вином и снова потом, но Чашин никогда не замечал запахов, а я давно начал находить в них особый смысл, дополнение к тому, что видишь глазом, дополнение не всегда красивое, приятное, уместное, но завершающее картину мира, дающее ей окончательную правдивость и точность. Мы пили не пьянея, он говорил о деньгах и вдруг охрип и стал ругаться, ругаться без адреса, будто не нашел еще настоящего виновника своего раздражения. Он говорил о присяге и наших погонах, о том, как мы все считали в восемнадцать лет, что лучшая профессия - это Родину защищать. Я был бывшим капитаном, а он был бывшим майором. За столиками чокались, а я думал, что вот тогда я стал учить сербохорватский и поэтому не попал в группу, учившую пушту. Я учил другой язык и, шевеля губами в лингафонном кабинете, произносил слова по-сербски. Слова эти были: "миномет", "истребитель-штурмовик", "истребитель танков", а друзья мои вели допрос "пленного" на пушту. Этот пленный был пока еще в кавычках. Однако через год в желтый вертолет, покрытый камуфляжными пятнами, попал "Стингер", и группа военного перевода с пушту перестала существовать. Уцелел один Чашин, потому что его не было на борту. Он занимался другим делом, и я знал, каким. Дело было воровским и грязным. Мы встретились потом, уже когда нас обоих комиссовали. У нас на погонах были разные звездочки, у меня их было четыре, а у него всего одна, зато большая. И я помнил, почему так вышло - он научился исполнять приказы не раздумывая. Чашин научился убивать, а я - нет, хотя у нас были одни и те же толковые учителя. Это была давняя история, о которой я старался не думать, это казалось нашим общим прошлым, но все же прошлое делилось на две части чашинскую жизнь и мою. Чашинская часть прошлого мало походила на прошлое Багирова и оттого не уживалась с моей частью. История Чашина сидела в моем прошлом, как стальной болт в буханке хлеба. История Чашина была вариантом моей собственной судьбы. Теперь Чашин снова нашел меня. - Я тебе не предлагаю денег, - говорил он. - Это висяк. Я тебе не хочу их давать, да они тебе и не нужны. Я тебе предлагаю нормальную жизнь. Не бумажную, понял? Ты не училка и не бухгалтер, ты же ничего, кроме как служить, не умеешь. Он говорил о том, что нас все продали и каждому теперь нужно думать о себе. Я между тем вспоминал офицеров, проданных оптом и так же оптом спустивших свои в/ч - от боекомплекта до сапог б/у. И еще Чашин говорил о том, что теперь отдает долги. Видимо, их должен был получить я, потому что убитым уже ничего не было нужно. И видно было, что нужен Чашину переводчик с навыками стрелковыми да языковыми. Тягучая липкая тоска охватывала меня, и я, не говоря ничего, смотрел на развалины крепости. Чашин привез меня обратно и сообщил, что наведается в поселок через неделю. "Что ж, неделя - это хороший срок", - подумал я, неловко выбираясь из машины. Вернувшись в комнатку, я увидел скучавшего парня с короткой стрижкой. Он ушел, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, а я забылся неспокойным дневным сном. Мне снилось то, что я всегда хотел забыть. По отлогому склону ползла "Шилка", поводя счетверенными стволами своей башни, и была похожа на огромную черепаху. Она ползла мимо искореженных обломков установки "Алазань", из которых теперь били не по облакам, а лупили по чужим деревням.