Лев Гунин: Муравей (фрагмент)

В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...

4. ТАЛАНТ

Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И ее занятия музыкой сделались ее основным, целенаправленным, делом.

В Москве у них как бы много было всего, и все было главное: игра с соседской девочкой в куклы, летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом - розовело, походы в кино, в парк имени Горького, требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы, документы и Наташу, так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое основное - огромный музыкальный талант.

И Наташа начала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаенные дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тетей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый из живущих на земле человек. Это был ее маленький секрет. Этих людей давным-давно уже на свете нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим ушам. Не дают услышать волшебный шепот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.

В свои двенадцать лет она выглядела как десятилетний ребенок, и, когда она садилась за фортепиано и начинала играть, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу с романом, у всех слушавших ее просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.

Семья тогда испытывала серьезные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к пианино. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.

Тогда еще не писали на стенах. Оживленная переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет начали солидарно беднеть, а нравы с нулевого меридиана переместились на десятую параллель. В восемьдесят седьмом, когда ей было тринадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть ее детские щечки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "John Glemp bites my ass" - "Джон Глемп кусает меня за сраку": видимо, изучение жизни и творчества последнего так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в третьеразрядной гостинице где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук докучают постояльцу. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Джон Глемп, раз он так давно умер, а все еще умудряется кусать тебя за сраку". И приписка: "Так это ты писал помадой или правда кровью из прокушенной сраки?" В девяностом году на стене в классе номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у нее губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.

В одном из классов ей игралось особенно легко. Тогда еще музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает свои пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу играет - без всяких там гамм или этюдов. Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на Эйлмер, угол улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживленный перекресток, со зданиями Центрады - главным координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и зданием с некоторыми библиотеками университета МакГилл. В те годы на этот перекресток был особенно оживленным. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Но даже отсюда, сверху, движения толпы не напоминали броуновского движения - как в Москве. В этом городе ни одна улица не была столь многолюдной, как московские улицы. Почему? Это было необъяснимо. В городах, намного меньших, чем Монреаль, которые она помнила с детства, таких, как Минск, а, тем более, Рига, люди в центре шли сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых людных кварталах главной торговой улицы Монреаля -Сан-Катрин - люди шли не так скученно, как в Москве.