Лев Гунин - Поэмы и стихотворения

Я смыл с себя остатки грязи той, налипшей среди вылазки успешной в чудовищный и жуткий мир иной.

Но в забытьи буравы сверлят мозг, и ужас силы мощной, неподвластной связует, как приснившийся мне мост где поезда сквозь плоть мою, - с опасным и темным чем-то, и побег не прост.

Такой: тупой и весь клыкастый вал связует с тем, откуда правит гадость, и где насильем стал на пьетдестал всесильный дьявол власти, чей осадок на зданиях-деревьях, на телах.

И перед этим, крепости воздвигшим до облаков, железным царсвом тех, мирок мой беззащитен, и с настигшим его жезлом он в споре преломится: стотонной силой сломанный лемех!

Но, в землю опуская, где есть камни, свой плуг, я, все же, пашню проводил, и та случайность, что тонка, дала мне защиты среди зла, где я ходил так долго невредимым и отважным.

И - пусть объятый страхом и тоской под окнами свирепых цитаделей я совершал намеченный путь свой, я невредим, я доходил до цели, немыслимо усталый, но живой.

1986, ВАРШАВА - ВЕНА.

x x x

Завершая бессонные - сонные бдения, продолженьем "вчера" там, где нет продолжения, из потрепанной дали блистая подмышками, переплетом сухим и портфельными книжками, возникает рассвет - и окно из предместия, что заклеено снизу газетой "Известия", возникает подъезд с характернейшей лестницей и резьбой плинтусов - парапета наместницей, и широким двором...

За дощатыми ставнями спит в соседнем окне аппликация с фавнами, спит квартал, спит еще - за минуту до выстрела. Но уже не проснется.

И сонные бдения, выливаясь за брег и за чашу терпения, исчезают во тьме - за закрытыми веками, за пустой чернотой в этом городе с вехами этой бывшей любви, это радости-горести на просторах уменьшенной до невозможности этой бывшей страны, знаком силы и слабости застарелых амеб...

И от привкуса сладости что-то тает во рту. Тихо тают мгновения, не очнувшись опять, не влюбив завершения в красно-белый туман, в сине-красные бдения. 1 марта, 1994. Тель-Авив.

x x x

Ее глаза беременны тоской.

и взгляд зрачков тяжелых остановит

лишь только скульптор ледяной рукой.

Но нет его. И рот округлый ловит

прикосновенья. И царит покой

в трех комнатах больших у изголовий.

В одной лениво тикают часы.

И локоть так округло свешен с ложа...

Но - словно нож - из тени полосы,

так продолжаем бледно-белой кожей

коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,

и двух рассветов общая гряда...

НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).

x x x

Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.

В голову вбита трущоб тишина.

Кто-то жестокий сидит у окна.

Лица прохожих забыто-длинны.

Черпают влагу и у тишины.

Длинные пальцы за ухом видны.

Капают черным минуты в окно.

Все, что здесь всплыло, не растворено

в охре сознания - как и вино!

АПРЕЛЬ, 1994. ТЕЛЬ-АВИВ.

x x x

Изнеженная гроздь бокала,

обернутая в грань стекла,

уста сухие увлажняла

и утешала, как могла.

И в тайной связи поколений,

что сквозь вино вливалась в мир,

не просто пробуждался гений,

вкусив волшебный элексир,

Не только расплетались косы

в нем заколдованных времен,

но снова колосились росы

и жизнь являлась не как сон...

За грань загадочной улыбки,

что из себя перетекла,

косые уходили скрипки

и ветер за предел стекла.

И время снова становилось

на цыпочки, и поцелуй

оно печатью длило, длило

под эти звуки винных струй.

ФЕВРАЛЬ-МАРТ, 1994. Петах-Тиква - Тель-Авив

НОЧЬЮ

С придыханием, смерти подобным, шепчет Полночь в намокшее ухо, и колени касаются слуха Тишины - протяженной, безнебной.

Рассекает задумчивый мальчик образ комнаты этой в сознаньи ту черту за невидимой гранью, тот пассаж, где есть жилка-фонтанчик.

Потолок нависает так низко, будто лоб он мой собственный; это как-то вскользь разделяет два света, два огня на стекле водянистом.

Два лица существуют раздельно в одномерном холсте потолочном: как два имени разнопредельных на минуту притянуты Ночью.

Губы, их называя, немеют, холодеют, сводимые страхом. Только "Жизнь" отзывается крахом, когда "Смерть" только венчиком рдеет.

Из двоичности, тайно сквозящей, из причины возносятся нежно две свечи в пустоте холодящей, два начала в пустыне безбрежной.

Но граница, что не существует, в мире том, в мире этомпредельна. А другая, что тамне волнует, тут - различие и сопредельность.

Ветер гонит обрывки забвенья, ветер сумерков, ветер ненастья. И в ночи холодеют колени тишины, погруженной в запястья.