Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали

Как быть?

Соллогуб - граф, он однажды приходил к ним, и Тубу-ханум не знала, как угодить важному гостю, - разве можно не согласиться с ним?

И Фазил-хан: "То Шамиль у тебя на уме, то казнь! Развлекать, смягчить дикие нравы, а казни оставь Шекспиру!" Фазил-хан тяжело дышит, случается, придет к ним, сидит в полудремоте, долгое молчание, прерываемое иногда вздохами; и очень скоро появится о нем, в траурной рамке, напишет Ханыков, чиновник по особым поручениям при Воронцове: "Надо, чтоб пьеса пошла на сцене, ты первый на Востоке проложил эту дорогу, и тебе надо идти по ней!"

Мирза Шафи, а что ты думаешь? В чьей лодке, того и песню пой, так, что ли? Двум канатоходцам по одному канату не ходить.

Исчез Абовян (вот бы с кем посоветоваться!). Было уже однажды: исчез, думали, утонул в Куре, но как увидели, сначала мурашки по спине: "Воскрес?!" - а потом: "Да нет же, живой!" А ведь оплакивали друзья, даже в духане, что на Шайтан-базаре, помянули. А он бродил по холмам, шел, куда ноги приведут, от суеты, от зависти, корысти, интриг, и забрел к приятелю-немцу, из эстонских, еще когда в университете учились, познакомились; он некогда и сосватал ему жену: "У нее ты будешь как за каменной стеной!"

Неужто снова объявится? Месяцы прошли, годы, сгинул человек затравили, запутали, и насмешки, и издевки, и проклятья, и синод, и патриарх, и католикос, эх вы, пигмеи, не иначе как Зангу поглотила. "Посягнул на наш священный грабар!" Разуверился в духовном сане, уехал из монастыря, выгнали с насмешками! от горя умерла мать, умер отец, плач, слезы.

Фатали помнит, как можно забыть? их долгие разговоры о языке. И о грабаре тоже. "Мне не известен ни один из новейших языков, - говорил Хачатур, который так различествует от древнего, коренного его языка, как новоармянский от староармянского. Русский? Польский? Они гораздо ближе к старославянскому! И итальянский к латыни! С десяти лет я занимался этим языком, и ни один из шести, которые я знаю, не был для меня так труден. Большая часть нашего духовенства, я не говорю уже о народе, не понимает его! Учить наизусть, не понимая смысла?! Ты моложе меня, Фатали, кто знает, может, когда-нибудь возьмешь в руки перо, чтоб сочинить, ведь бед-то вокруг сколько. Но пиши так, чтоб тебя твой народ понял. Как говоришь в семье так и пиши!"

Он всегда и боялся реки, и тянулся к ней, любил глядеть на ее водовороты - будто чудище там, и оно, только окажись в этом роковом круге, незаметно ведь! - затянет, засосет, удушит, пропал бесследно! рассказывали, слышал Фатали, рыбак нашел в те дни труп в форме чиновника, испугался и снова бросил в реку. А потом слухи, что видели нищим где-то. Где ты, Хачатур, отзовись! Может, тайно вывезли тебя в черной карете? Замучили в Сибири? Фатали помнит, сказывали, что где-то в Сибири отыскался какой-то из ссыльных, Абовяном назвался, неужто он?!

А что скажет Александр, их новый сослуживец? Он появился в канцелярии вскоре после возвращения Фатали из длительной командировки из Персии, куда ездил с генералом Шиллингом; был разжалованный солдат, но отличился в Дарго, спасая Воронцова, и получил прапорщика, по амуниции теперь, и часто с Фатали подолгу говорят, и все чаще их беседы завершаются, как и с Уцмиевым, а с некоторых пор и с Колдуном, разжалованием, а то и ссылкой (а потом и Метехом, а еще потом - казематом, каторгой, казнью). Александр усмехнулся: "Между нами, только не обижайтесь, Фатали, ханы, их семейные любовные интриги и прочее - это пока забавы, может, так и надо высмеивать пороки, не знаю, вы очень и очень отстали, Фатали, не ваша в том вина но что теперь поделаешь?! И не вы хозяин в театре (ах вот почему о двух канатоходцах!), но, кто знает, может, эта комедия и станет первой, которую когда-нибудь поставят на вашей азербайджанской сцене?"

Фатали вспомнил Александра, когда ему - четверть века спустя! принесли весть, что в дни весеннего Новруз-байрама артисты-любители поставили именно эту его пьесу на родном языке, начав тем самым историю отечественного театра. Я стар и ждал близкой своей кончины, но это известие, - писал он неведомым друзьям, принесшим эту весть, - продлило мою жизнь.

Какими еще средствами, кроме иронии и смеха, искоренить дурное и мерзкое в человеке? И чтоб пьеса осталась в сундуке?

- Ну что же вы?! Опять вас тянет к трагическим сюжетам! Ведь так важно, чтобы зритель, уходя из театра, видел: зло наказано!

И долго-долго граф Соллогуб втолковывает Фатали, никак не остановишь, сколько бахвальства, а как ему скажешь: имейте совесть, ну куда вам до Пушкина, но нет же, он еще и о туземцах, о восточной музыке, что он в ней смыслит?! бубнит и бубнит, сидя в своем директорском кресле: