Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали

Да-с, как в глубокий колодец крохотный камушек эти его письма в Диван Блистательной Порты и Шахиншахский Диван или Меджлис.

И зреет идея: поехать самому. Здесь называют город Константинополем, а там Стамбулом... А кто работу Фатали здесь выполнять будет? "Об этом вы подумали?" - спросит тот же Крузенштерн. Уже взрослый брат Тубу Мустафа, и Фатали представляет его, когда знакомит в канцелярии, как двоюродного брата; моложе Фатали на много лет, не напишешь же, как есть на самом деле, по родственной генеалогии, - "двоюродный дядя"; Мустафа знает много языков, может, мол, заменить "в случае моей командировки", - надо непременно поехать в Стамбул!

А между тем Фатали шлет и шлет новые письма.

Мирза Казембек - известный востоковед, с чьим мнением считаются в столице, принял христианство (католицизм!., еще в далекой юности, в Астрахани, - такая радость шотландским миссионерам: поколебали веру Казембека, в чьем имени соединились и пророк и его ближайший друг, соратник и родственник, - Мухаммед-Али, и стал он называться Александром... Был у Фатали о нем разговор - и с Кайтмазовым, и с Никитичем (а не Ладожским?), когда предлагали Фатали полушутя: "Почему бы и вам не принять христианство, а? Нет-нет, упаси боже, - это когда Фатали упомянул про Мирзу Казембека, не католицизм! Наша православная церковь..." - это уже всерьез, о преимуществах православия, долго и путано, Фатали терпеливо и с почтением внимал собеседнику, но не проронил ни слова).

И Мирзе Казембеку сочинил письмо Фатали: "...много слышал о вас; я написал несколько пьес в стиле европейцев о жизни мусульман-земляков, посылаю вам, может, скажете, дерзкая мысль, но ведь кто-то должен начать первым! Посылаю и повесть, на родном еще не публиковалась..."; непременно узнать мнение и об алфавите!

В Дипломатической канцелярии наместничества Фатали сообщили фамилию главного переводчика при российском после в Константинополе. "Мусье Тимофеев, - пишет ему Фатали, - вы исполняете в Турции ту же должность, что и я в Тифлисе, узнайте, как там в Диване с моим проектом?!" И ему - книгу комедий на русском, "увы, не на родном тюркском"; а Тимофеев уже отбыл из Константинополя, через Одессу, в Петербург.

Конечно, я не доживу до того времени, когда мой алфавит победит и это станет подлинной революцией в мире Востока, но что это будет так, я не сомневаюсь! - и убежденность Фатали, и думы его, и сомнения, и неуверенность: все это в его письме к академику Дорну, в Петербург. И Дорн, один из немногих, к кому Фатали писал, откликнулся: идея встретила поддержку.

А вокруг комедий, и особенно повести, - недовольства.

Началось с того, что каждый раз, проезжая через Шайтан-базар, мимо лавок, Фатали стал замечать колкие взгляды; а один лавочник, краснобородый от хны Мешади, прежде Фатали его не замечал, стал резко вскакивать с места, отчего конь однажды чуть седока не сбросил. Низко кланяется, почтителен, а во взгляде дерзость: "А мы твоего коня и вспугнем!" И, вскакивая с мягкого сиденья, всем телом высовывается из лавки наружу: "Здрасьте!" - мол, я твой герой, и вам мое почтение! И хихикает, обнажая золотые зубы, дороже головы. "Что ж ты, Фатали, измываешься над своим народом?!" Шустрый такой лавочник, другие побаиваются Фатали, а этому хоть бы что, хотя на Фатали и мундир, неприкосновенная, так сказать, личность. "Разве армяне о себе так напишут?! А грузины?... - Это лавочник вслед Мундиру; ведь Мешади, с той поры как началось, иногда лишь Мундир и видит. - Ты посмотри: ни один слова дурного о своих не скажет! А те, кому ты служишь, разве над собой глумятся?! Что? Гоголь?! - чисто это имя произносит, без акцента. - А ты попробуй попроси, чтоб перевести разрешили!" Будто не Фатали, а он, этот лавочник, с Кайтмазовым на дружеской ноге!...

А Кайтмазов, узнав о намерении Фатали и как будто подслушав тайные мысли лавочника, сочинил - ибо служба прежде всего! секретное донесение Никитичу, прося разрешения отказать Фатали: "...чисто с цензурной точки зрения, конечно, и речи быть не может о каких-либо препятствиях к изданию какого бы то ни было перевода "Ревизора"; Кайтмазов помнит, как на представлении сказал о пьесе высокий чин: "Это невозможность, клевета и фарс". "Но в данном случае, - продолжает Кайтмазов, - нельзя не обратить внимания, что наша жизнь представляет очень неприглядную картину, горькую для нас, и для какого-нибудь татарина она дает не только пищу, но и побуждение к проявлению и без того враждебности... нехорошие стороны которой так метко... и, таким образом, под личиною почтения едва ли не кроется злорадный предлог к осмеянию".