Вначале все было хорошо. Сугра понесла вскоре после свадьбы и хорошо переносила свою беременность, часто ловя на себе довольный взгляд свекра, украдкой смотревшего на ее располневший стан, хотя она всячески старалась меньше попадаться ему на глаза, стыдясь его, да и не подобает невестке в ее положении мельтешить перед родителями.
Роды были тяжелыми. И хотя самая искусная повивальная бабка в округе была приглашена в дом, она чуть не умерла. После родов всем стало ясно, что мальчик, которого она в муках родила, будет единственным, и что родить она больше не сможет. Да и как женщина она очень ослабла. Когда Исрафил прикасался к ней, в ней все напрягалось, и она дрожала, ожидая боли. Муж ее, несмотря ни на что, не давал ее в обиду, жалел ее, хотя видел, как недовольно смотрел отец на нее, когда она, подвязавшись теплой шалью, тихо проскальзывала по веранде в свою комнату с маленьким Садияром на руках.
Прошло три года, и родители мужа начали намекать Исрафилу, что ему нужна вторая жена. Он краснел, опускал голову и молча удалялся. Вскоре разговоры эти стали более частыми, а когда мать его по секрету сообщила, что у ее двоюродной сестры есть как раз дочь на выданье, красавица и рукодельница, он... построил свой дом.
В их первую весну в этом доме он и посадил тутовник на заднем дворе, а они - Сугра и маленький Садияр, держась за руки, стояли у земляной кучи и молча наблюдали за ним. Потом по очереди из одного ведра они полили саженец. И хотя ведро было тяжелым, Садияр гордо отказался от помощи и пыхтя дотащил его до деревца, приподнял и вылил его содержимое туда, куда указал отец, замочив при этом свои шаровары. Ох и смеялся в тот день Исрафил-ага, с любовью глядя на сына.
Со страхом и болью перебегали глаза вдруг резко осунувшейся Сугра-ханум с одного лица на другое. Она еще тешила себя надеждой, что она ошибается, что ничего страшного не могло случиться, но в каждом лице она читала свой приговор. Ни в одном взгляде не нашла она себе утешения. И уже ничего не видя из-за пелены, внезапно закрывшей ей глаза, на полусогнутых от горя ногах, шатаясь, она бросилась вперед, не зная куда, зачем.
В ее действиях было больше инстинктивного, животного, чем разумного. Словно раненная волчица она пыталась защитить свое дитя. Сколько бы лет ему ни было, это был ее ребенок. Пробежав несколько шагов, она споткнулась и упала на руки подбежавших женщин, и беспомощно повиснув на них, закричала, взвыла, отчаянно, страшно, на одной долгой, тягучей ноте, идущей из самых глубин ее женского существа, вобравшей в себя сотни оттенков горя, медленно переходящей в хрип, проникающий в сердце каждого, кто слышал его, и наполняющий их ледяным страхом и дрожью.
...
Все селение Сеидли высыпало на дорогу, в последний раз встречая возвращение Садияр-ага в родной дом. Горестной была эта встреча, и не было сердца, не сжимавшегося от тоски при виде двух серых волов, тяжело тянувших повозку с телом покойного, лежащего прикрытым своей же буркой на соломе. Горе было столь велико, что казалось, будто повозка прогнулась под его тяжестью. Скрип колес больно резал слух, и люди словно от зубной боли крепко зажмуривали глаза и прикрывали ладонями уши. Только бы не слышать этого режущего звука, как ножом отрезающего пласт размокшей от дождя или может от людских слез грязи, отваливающейся комками в стороны. Повозка скользила в этой жиже, но твердо, уверенно шагали вперед волы и не давали ей сойти с колеи. Окружив повозку, молча ехали всадники, заряженные винтовки их лежали поперек седла или грозно смотрели вверх, упираясь прикладом в колени с пальцами на взведенных курках. Страшным был взгляд, который они бросали на людей. Рядом с повозкой были самые близкие друзья Садияр-аги. Никто из сельчан не решался посмотреть в их глаза, на их лица, почерневшие, осунувшиеся, с мокрыми от слез бородами.
Никто не двигался, пока мимо них со скрипом и стоном не проплывала повозка Смерти. А после, словно оживая, люди присоединялись к сопровождающим и молча шли следом. Только Дали Гурбан, сельский дурачок, то смеясь, то плача, бежал рядом с повозкой, пытаясь разбудить крепко уснувшего Садияра, желая достучаться до него.
Был полдень, когда траурная процессия достигла дома покойного. Волы, тяжело переступая, вошли во двор, и повозка, чуть задев стойку ворот со скрипом, словно извиняясь, остановилась у самых ступенек, ведущих в дом, возле которого, одной рукой прижимая к себе головку испуганно прижавшейся к ее ноге дочери, а другой, стараясь унять бешено колотившееся в груди сердце, стояла Айша. Казалось, она не понимала, почему столько народу вдруг ввалилось во двор, и что они хотят ей сказать, но каждый раз, когда она взглядом вопрошала их, они стыдливо отводили глаза и отворачивались. До слуха ее уже дошло, что муж ее Садияр, отец ее маленькой Лейли, убит, и тело его должны привезти, но сердце в это еще не верило. "Как так, почему это убит? И кто убил? Зачем? Почему его так долго нет? Скорей бы он приехал? И что это за волы стоят у порога? Садияр не любит, чтобы повозки подъезжали прямо к дому". Мысли путаясь проносились у нее в голове. "Почему бурка Садияра брошена в повозку?"
Читать дальше