Лидия Чарская: Бобик

— Милый, о чем?

— Ты не уедешь? Не уедешь!

Слезы переходят в рыдание, рыдание в стоны.

— Ты не уедешь? Не уедешь?

Она сама еле сдерживает слезы, и прерывающимся голосом обещает ребенку привезти завтра конку с паровозом и велосипед… Он ведь так хотел иметь детский маленький велосипед!..

— Возьми меня! Возьми меня с собой! Возьми! — твердит он и смотрит ей в глаза такими жалкими, заплаканными кроткими глазами.

— Нельзя, нельзя, милый…

И лицо ее заметно бледнеет и гаснет…

Лампада то вспыхнет, то потухает… Тата в белой ночной кофточке с толстой разметавшейся косою, стоит перед божницей и тихо шепчет молитвы. Она всегда очень набожна, эта бледная, печальная, строго красивая Тата. По ее лицу скользят и бегут тени…

— Мамочка… маленький трехколесный с красненьким сиденьем… — шепчет в постели Бобик.

Его мама сидит на краю его детской кроватки, с которой нарочно сняли синий переплет. Они оба теперь успокоились… Только изредка Бобик всхлипывает нервно, всей грудью, а мама вздыхает… Отблеск лампады роняет лучи на темную каемку ее длинных ресниц… Одна рука подсунута под спинку ребенка. Другой она нежно гладит его слипшиеся от пота кудри.

— Мамочка, с шинами, — просит мальчик.

— Непременно с шинами, — торопится ответить молодая женщина.

И Бобик счастливо смеется. Ему хорошо и сладко чувствовать под собой тонкую пахучую мамину руку, видеть игру лучей на милом, бесконечно милом лице.

Полусвет не мешает наплаканным глазкам. Его клонит ко сну…

А Тата все шепчет молитвы.

Бобик то закроет глазки, то вдруг широко откроет их, чтобы увидеть еще раз маму… Она так нежно смотрит на него — родная, милая, такая красавица в этих слабых лучах…

— Мамочка! — шепчет он еле двигая губками, — какие это духи у тебя?

— Ирис и вербена, голубчик!

— Ирис и вербена… — повторяет Бобик сквозь сон. — Ирис и вербена… как хорошо… вербена… вер-бена… — и сладко засыпает с детски счастливой улыбкой на губах…

Поезд ползет, как черепаха… Только что проехали Ланскую. Молодая женщина тесно прижимается к углу вагона. Колеса стучат… Или это ее сердце стучит, как пойманная пташка?.. В открытое окно льется струя чистого, свежего воздуха… Визави седая в буклях старушка дремлет с болонкой на руках.

— Удельная… Опять остановка! О, как долго… долго…

«Мамочка с шинами и с красненьким сиденьем», — слышится ей звонкий и нежный голосок сына… А сердце стучит, неугомонное…

Она его любит, горячо, порывисто, как только может, способна любить такая женщина, вся сотканная из чувств и нервов. Сегодня она чуть было не сдалась на просьбы ребенка. Но… нет… Опять муки — ревность… отчаяние…

«Твой сын разлучает нас… Я не переношу этого… Ты больше мать, чем женщина…» Этот голос — его голос… Ах, зачем она так полюбила этого страстного, жестокого и чудного человека! «Ты мое все! — опять с поразительной ясностью слышится ей, — я хочу тебя всю, всю без изъятия… Или все или ничего… Ни сына, ни прошлого…»

И так страстно, так жутко при этом блестят на нее эти два огромных великолепных глаза… Не покориться им нельзя… И она покорилась…

О, какя это страстная, стихийная, божественная любовь… Он всю ее охватила собой, всю заполонил, точно калеными звеньями цепей, которые она готова лизать, как собака. Их любовь — сплошная ревнивая мука и невыразимое блаженство!..

До 26 лет она не знала этого яда, отравившего теперь все атомы ее души и тела… Он разлился по ней и жжет ее томительными сладким огнем…

А поезд все ползет, как черепаха…

— Катя, наконец-то, дорогая!

Станция освещена слабо, но она сразу узнала его светлый костюм, белым пятном выделявшимся в сумраке июльской ночи… И эти глаза сияют нестерпимо…

— Наконец-то!

Он берет ее руку властным движением хозяина. Ведь она его принадлежность, его собственность. На балконе их маленькой дачи, затонувшей в кустах бузины и сирени, шумит самовар.

— Дорогая, милая, наконец-то!

Она улыбается… Ее пятичасовое отсутствие измучило его. И это на пятый год связи.

— О милый, спасибо!

Ее губы тянутся к нему. Как он хорош с этой характерной головой сорока восьмилетнего красавца, с этой несгорающей страстью влюбленных глаз!

В его лице беспредельная, покрная преданность раба и жуткая любовь властелина. Она смотрит в его глаза и невольно сравнивает их взгляд с детски-чистым, невинным и кротким взглядом…