Лидия Чарская - Во имя любви

На суде, в толстых тетрадях под синими обложками «дела», она значилась дочерью бедного мещаннна-сапожника, проведшая всю свою жизнь в сыром подвале до тех пор, пока не попала в руки жадной и бессердечной женщины, торговавшей живым товаром. Но Сергей не верил этому. Паспорт мог быть подложным, да и вся она скорее была похожа на сказочную принцессу, нежели на бедную мещаночку.

Он редко заговаривал с нею об этом. А когда это случалось, она хохотала до слез, целовала его и бредила какими-то зелеными долинами и седыми туманами на горных вершинах, или начинала петь и кружиться, стараясь отвлечь его мысли и усыпить его подозрения.

Он сомневался в ее любви, считая, что ласками и признаньями ее руководит простая благодарность клиентки к талантливому защитнику — ее спасителю. Но, при одной мысли потерять ее, он холодел от ужаса.

Он отдал ей всю свою душу, забыв весь мир, забыв Наташу, от которой отказался ради новой любви…

И тем не менее они разошлись…

Она просто и спокойно отослала его, потому что полюбила другого… Он хотел убить этого другого — она только презрительно засмеялась. Тогда он сказал, что убьет себя, на что она рассмеялась еще громче, смехом женщины, глубоко испорченной и гордившейся этой испорченностью.

Мерцающая тайна ее глаз потухла для него. Сказка оборвалась недосказанная до конца…

Он решился на последнее… Уехать в родную глушь, повидать мать, брата, Наташу… попробовать воскресить в себе жажду жизни — деятельностью, умершей было вместе с умершим счастьем, и если ничто не поможет — покончить с собою.

Но его попытка вернуть жизнь оказалась напрасной.

Он только один день пробыл в семье и понял, что погиб, что она бессильна помочь ему… Что их интересы — мелкие и ничтожные — не могут отрезвить и спасти его.

Жизнь улыбалась саркастической улыбкой, за которой пряталась гримаса смерти.

И он решился…

Ночь спускалась все ниже и ниже, кутаясь в свое темное покрывало.

Сергей все стоял у окна, машинально прижимая к горячему лбу засвежевшие листики сирени.

Острое, болезненное, почти физическое чувство отчаяния сжимало его своими тисками.

Слез не было — и это было ужаснее всего…

Он смотрел в небо, бесстрастное, потемневшее, смотрел, полный дикой ненависти, глазами, грозя чему-то неведомому, от чего он тщетно ждал поддержки и облегчения.

Ему хотелось бы замереть так без конца, — не думать, не чувствовать, а молчать, только молчать, ничего не видя и не слыша всю жизнь.

Его смерть сразит мать, убьет ее, может быть… Но легче ли будет ей, когда она узнает, как нестерпимо ему жить после всего, что случилось…

Жить… Одна мысль об этом поднимает всю горечь и желчь со дна его души…

Жизнь принесет муку хуже смерти. Не надо, не надо этого! Он устал и измучен без того… На новую жизнь нет силы, физической силы…

Нет, нет, смерть искупит все, унесет от него тот ядовитый образ, который одним своим напоминанием приносит муку…

И он твердыми шагами подошел к чемодану, блестевшему во мраке своими металлическими застежками, рванул ремни, точно боясь раздумать, и, отбросив крышку, вынул револьвер.

В ту минуту, как рука его, дрожащая и горячая, коснулась холодного дула, тихий, подавленный крик замер у окна.

Он быстро обернулся и выронил оружие.

Прямо, смотря на него широко раскрытыми, испуганными глазами, грудью прижавшись к подоконнику, стояла Наташа.

Она, очевидно, слышала его шаги и стоны, вырванные нестерпимо нравственной болью, и поспешила к нему.

Теперь она вся дрожала, следя за ним преданными глазами насмерть раненого животного, и слова ее глухо срывались с трепещущих губ.

— Сережа! Ах, Сережа! Господь с тобою! Что ты задумал, Сережа! А мама, а я! И не жалко тебе… Ах, Сережа! Сережа!

И она плакала навзрыд, стараясь заглушить судорожные рыданья, боясь разбудить весь дом, и издали крестила его дрожащей маленькой рукою.

И только сейчас понял Сергей, глядя в это милое, бледное измятое слезами лицо, на что способна выносливая душа русской женщины. Понял какое глубокое горе нанес он этому бедному сердцу, уступившему его без жалобы и слез…

А он, жалкий и несчастный смел ли он заполнять это бедное сердце — прекрасное и великое в своем великодушии? Смел ли он навязывать ему свое горе, так постыдно сразившее его и толкавшее на самоубийство? Нет, тысячу раз нет! Он не нанесет ей нового удара, не заставить плакать милые, любящие глаза.

— Наташа! Клянусь Богом, Наташа! — мог только пролепетать он, потому что спазма сжала и душила его горло.