Лидия Чарская - Не ко двору

Вот и сейчас она смотрит на его тщательно с пробором причесанную голову, на его холеные руки, с самоуверенной плавностью сдающая карты, на его улыбку, открывающую ряд ослепительно белых зубов под темными шелковистыми усами, и он ей делается противен и гадок.

Она отлично знает, что никто иной, как он, ударил у манежа пьяного Иванова и вызвал его на дерзость. Она знает, что своей гибелью Иванов обязан этому бессердечному, холодному человеку с холеными руками и дерзкой улыбкой.

Она знает слова Иванова, грозившего после приговора Бойницкому:

— Погоди, родимый, до батальона дождем, а только и оттуда ходы есть! — говорил подсудимый.

И Ирина злобно радовалась на эти слова, переданный ей верным Гриценко.

— Хоть бы он убил его, зарезал, уничтожил! — в исступлении твердят ее мысли, не находящие исхода.

И снова Иванов, бледный и худой, каким она видела его в последний раз, предстает перед ее мысленными взорами.

Она смотрит с ненавистью на улыбающееся прекрасное лицо Бойницкого и взгляды их скрещиваются. Его глаза, сухие и недобрые, полны теперь алчного блеска, выдержать которого она не в силах… Ненавистные глаза, зацелованные, может быть, десятками женщин… И они будут жить и смотреть, в то время как мучается Иванов и десятки других, может быть таких же несчастных, погибающих игрою глупого и пошлого произвола.

— Какая гнусность, — говорят ее глаза, погружаясь взглядом в глаза Бойницкого. — Какая гнусность — губить человека и спокойно и приятно пить, есть и играть в карты!

— Ты прелесть! — отвечают, не поняв ее взгляда, его дерзкие и холодные глаза. Ты женщина о которой я всегда мечтал и какой еще не встречал до сих пор. Я безумно хочу обладать тобою.

Она вспыхивает до корней волос, до высокой тонкой шеи, выходящей из широкого отложного ворота халата, вспыхивает от гнева и презрения. Ее муж ничего не видит. А если и видит, так что же такое? Ведь это так понятно, что ею восхищаются окружавшие. Она такая особенная… Таких еще не видели в их захолустье… потом, он слишком верит в ее чистоту и безупречность…

Сейчас он в своей сфере… Он говорит… говорит… говорит… все на одну и ту же тему.

Дисциплина… дисциплина… и дисциплина. Долг службы важнее всего: отца, матери, семьи и детей. Даже любимая женщина должна быть принесена в жертву ради этого долга. Таков его взгляд, таково его убеждение… И на солдат он, во имя этого же долга, не может смотреть иначе. Это дети, неразумные животные; в них надо вбивать дисциплину.

— Вбивать? — повторяешь машинально Ирина, одними губами, без участия мысли и сердца.

— Да, вбивать! — докладывает (именно докладывает) нудный, ровный голос с противными подчеркиваниями и закругленностями слов, — голос, напоминающий крупную дробь барабана — ненавистный голос!

— Да, да, как детей и животных, — подтверждает голос, — надо бить и действовать на них, как на существ неразумных, страхом телесных наказаний, потому что с детства они не знают иного обращения. С первых годов жизни их бьет сестра-нянька, бьют товарищи-подростки, братья, отец, бьют сотские, десятские, старшина в волости за провинность перед обществом или семьею. Одна мать их не бьет или бьет меньше, за то они сами побьют ее, как вырастут, под пьяную руку в благодарность за гуманное обращение.

— О, какой ужас! Какой ужас! — говорит Ирина и закрывает лицо руками.

— Нет, не ужас, а жизнь! — вторит другой голос, приятный, не менее ей ненавистный голос Бойницкого.

— Надо проще смотреть на жизнь, Ирина Павловна, — подхватывает добродушный Махнеев, — эти самые невинные по-вашему мученики-солдаты приходят валяться в ногах после совершенного проступка, умоляя наказать их отечески, не предавая суду.

— И вы наказываете?

— Ну, разумеется! Изобьешь его, подлеца, чтоб долго помнил и отпустишь с миром.

— Это не то, Махнеев, это вы по доброте своей… — слабо улыбнулась Ирина. — Но отчего же Бойницкий не избил того же Иванова у манежа, а предал его суду?

— Это был не проступок, а преступление, преступление перед законом службы… и оскорбление начальства…

— Так зачем было предавать это гласности, убивать без оружия, губить на всю жизнь? У этого Иванова, говорят, невеста… или даже больше того. Я слышала о ребенке… И потом он был до сих пор примерный служака, — исполнительный, славный…

— Тем больше вина его… Тем строже надо отнестись к его вине. Что делать, Ирина Павловна!

— Что делать, Бойницкий? Что делать! — и голос Ирины делается глухим, как у трудно больного, — что делать? Так я скажу вам сейчас что надо делать: бросить карты, идти к командиру и сказать ему: «Полковник, виноват не Иванов, а я — поручик Бойницкий, потому что вызвал пьяного Иванова на грубость: ударил его и разбудил в нем зверя вместо того, чтобы отправить его под арест». На то, что Иванов был пьян, никто не упирал в суде. Он был дерзок, оскорбил начальство, нарушил дисциплину, — говорили все, и никто не указал на то, что он был в состоянии невменяемости. Надо пойти и сказать все это командиру и вымолить помилование Иванову. И тогда только можно жить на свете, господа…