Лидия Чарская: Ради семьи

— Ну, дети, довольно! Вы видите, как ваши слезы вредно действуют на вашу наставницу, как нервируют ее… Перестаньте же плакать. Магдалине Осиповне и так нелегко расставаться с вами. Не надо же усугублять ее горе. Иногда приходится сдерживать себя, стараться не показывать своего волнения, когда это является во вред другому. Магдалина Осиповна, голубушка, вам нехорошо? Разрешите напоить вас водою. Может быть, вы пройдете отдохнуть немного? Я вас отведу.

И, энергично взяв под руку Вершинину, Ия вывела ее из кружка толпившихся воспитанниц и повела в коридор.

Лишь только обе девушки скрылись за дверью, слезы пансионерок прекратились сами собой… Мало-помалу затихли всхлипывания, попрятались платки, исчезая в карманах коричневых форменных платьев. Но потребность вылить так или иначе накопившуюся боль и горечь еще не миновала у девочек.

— Вот так штучка, нечего сказать! — первая, приходя в себя, произнесла недовольным голосом Маня Струева. — Чуткости ни на волос, то есть ни-ни… Мы плачем по Магдалиночке нашей, а она нотации, видите ли, читает.

— Идол бесчувственный! — всхлипывая, выпалила башкирка.

— Из молодых да ранняя! — вставила Шура Августова.

— Да неужели же ей, mesdames, только семнадцать лет? — прозвучал чей-то удивленный голос.

— А вы заметили, какие у нее губы? Злые, тонкие, и улыбается она как-то странно.

— А все-таки она прехорошенькая… Этого отнять нельзя.

— Ну вот еще! Ничего хорошего нет абсолютно.

— Волосы ничего себе еще. А глаза, как у змеи, так и жалят насквозь.

— Ведьма она! Ненавижу таких. Воображаю, как нам легко будет с нею после ангела нашего Магдалины Осиповны!

— Mesdames, слушайте: в память Магдалиночки все мы обязаны игнорировать эту противную, холодную Басланову. Совершенно не сближаться с нею. И первая, кто будет нежничать с нею, — изменит нашей бедной дорогой Магдалиночке… — пылко заключила Шура.

— Августова, ступай сюда к Зюнгейке. Зюнгейка хочет целовать тебя за такие слова, — и непосредственная, порывистая башкирка бросилась на шею Шуре.

— И так, mesdames, помните, первая из нас, пожелавшая войти в дружеские отношения с этой черствой, сухой Баслановой, становится врагом класса. Все ли поняли меня? — И Маня Струева энергично тряхнула своей всегда растрепанной головкой.

— А я, представь себе, Струева, не поняла тебя, ни тебя, ни твоих единомышленников, — произнесла высокая, худая девушка в очках, казавшаяся много старше ее четырнадцатилетнего возраста Надя Копорьева, дочь инспектора классов частного пансиона Кубанской, — представьте, не могу и не хочу вас понять. Чем заслужила такое отношение с вашей стороны такая классная дама?

— Копорьева, что с тобою? Как ты можешь идти одна против класса? Ведь это измена Магдалиночке! Заступаясь за эту противную Басланову, ты доказываешь только то, что никогда не любила и не любишь нашего ангела Вершинину, — послышались протестующие голоса.

— Ничего подобного это не доказывает, mesdames, — спокойно проговорила Надя, и ее карие близорукие глаза блеснули под стеклами очков. — Нельзя обвинять человека, строя свои обвинения на одной внешности обвиняемой.

— Обвинения, обвиняемая, Философия Ивановна и всякие мудрые разглагольствования, — закричала со смехом Маня, — как ты можешь пускаться в такие скучные рассуждения, Копорьева? И откуда это берется у тебя, профессорша ты и ораторша хоть куда!

— А по-моему, Копорьева совершенно права, и вы все поступаете довольно-таки неостроумно тем, что, не узнав хорошенько человека, сразу объявляете ему войну.

И очень бледная, болезненного вида девочка с короткой косичкой и нервным лицом, на котором выделялись своим упорным и совершенно не детским взглядом светлые выпуклые глаза, выступила вперед. Это была племянница одного известного государственного деятеля и сановника, девочка, непрерывно менявшая учебные заведения столицы, так как она не была в состоянии удержаться подолгу ни в одном из них.

Ева Ларская, ленивая и беспечная по натуре, избалованная до последней степени благодаря своей болезненности, а главное — высокому положению своего дяди, была и здесь, в пансионе Кубанской, на исключительном счету.

Она из свойственного ее натуре упрямства всегда старалась быть не солидарной со своими товарками и оставалась при «особом мнении», как о ней говорили, во всех предприятиях и затеях. Взбалмошная и экстравагантная, кумир семьи, сделавшей ее таковою, Ева любила оригинальность, любила слыть особенной, тем более, что и в пансионе с нею носились не менее, чем дома. Она была любимицей дяди-сановника, игравшего большую роль среди женских гимназий, и многое, что не простилось бы другой воспитаннице, прощалось начальством Еве Ларской.