Лидия Чарская: В глуши

— Обживетесь, барышня, попривыкнете, у вас ничего, славу Богу, достатки есть… И курочки, и свинки, и самовар даже от прежней учительши за полтину оставлен… В огородике опять огурчики вам и капустка… Все как у людей, матушка вы моя… Это верно, спервоначалу-то как будто и неловко, а попривыкнете — весело станет… Верно говорю. Дай-кось я вам самоварчик поставлю.

И он заковылял в сени на своей деревянной ноге.

Подавив тяжелый вздох, готовый было вырваться из груди, Вавочка вынула кошелек, расплатилась с возницей, и когда тот ушел, шлепая босыми ногами, снова подошла к окну.

Так вот какова та глушь, где ей суждено схоронить ее молодость, ее лучшие ранние годы! Без людей, без дружеской ласки, без поддержки и любви!..

Она схватилась за голову, машинально опустилась на стул, единственный в комнате, и глухо, судорожно зарыдала. Сердце ее рвалось от горя и тоски. Чужие места, незнакомые люди, чуждая ей убогая обстановка — да разве она вынесет на себе это страшное бремя, взваленное ей на плечи жестокой судьбой?!

— Папа! Папа! Зачем ты умер! Зачем! Зачем! — стонало, рыдало и билось в ее груди.

Ей чудилось, что сердце разорвется в этот миг, что она задохнется сейчас, что умрет сию минуту, и ей казалась теперь более всего желанною — смерть.

— Школьная деревенская учительница! Деревенская учительница! Да разве она знает школу, деревню, детей? Разве знает этих самых крестьян, с которыми ей придется провести всю ее длинную жизнь? Нет, она не знает их! Она просто боится их, она — проводившая зиму в городе, лето в дачном курорте или за границей. Со словом крестьянин ей всегда представлялось что-то донельзя грязное, грубое, с черными ногтями, с бородатым страшным лицом.

И вот теперь… Она уже не рыдала больше, а тихо, тихо, жалобно всхлипывала, уронив голову на стол. Вдруг чье-то осторожное прикосновение к плечу заставило ее вскочить с места… Она подняла кверху залитые слезами глаза… Перед ней стоял калека сторож.

Его морщинистое лицо с длинными, отвислыми сивыми усами, с покрытым щетиной подбородком сочувственно глядело на нее. Красноватые слезливые глазки ласково смотрели в ее затуманенные слезами глаза.

— Барышня-матушка, не плачьте, болезная, тосковать да плакать нехорошо. Глазки испортите, а сердце не облегчите. Верьте мне, старику. Вот чайку попьете — убираться станем, я вам кроватку налажу, сенцом подстилку набью, первый сорт перина будет… Потом на оконце занавесочку, все чин чином, помаленьку… Вот смотришь и хорошо… Еще как заживете-то… Ровно пташечка… Ребята у вас в школе не худые какие, с толком. Верно, поозорничают когда, да с кем греха не бывает — известное дело, дети… Постойте-ка, я вам самоварчик принесу… Готов он у меня, кипит.

— Нет, спасибо, я не хочу чаю, — слабо протестовала Вавочка.

— Как можно без чая?.. И чаю, и похлебать чего горяченького вам устрою. Щец вчерашних у меня малая толика осталась, — засуетился на своей деревяшке старик.

Но и от щец, как и от чая отказалась Вавочка. Она попросила только развязать ей корзину и чемодан. Старик Вавилыч засуетился еще больше, пошел за сеном, набил им оставшийся от прежней учительницы убогий чехол и устроил из него род перины на узкой железной кровати. Потом все-таки подогрел вчерашние щи в крошечной кухоньке и, несмотря на все протесты Вавочки, уговорил-таки «отведать» его стряпни.

И странное дело… Утомившаяся за длинную дорогу и тяжелые впечатления Вавочка поела и щей, и черного ржаного хлеба, несмотря на то, что в городе привыкла к самым изысканным, французской кухни блюдам. Старик Вавилыч с удовольствием заметил, что новая учительница не брезгает его хлебом-солью.

Эта новая учительница своим убитым грустным личиком расположила теперь к себе сердце старика. Глядя на траурную одежду Вавочки, старый ветеран понял, что какое-то тяжелое горе легло камнем на сердце девушки. Но расспрашивать побоялся чуткий старик, зная по опыту своей долгой жизни, что лучше не приступать к ране, которая почти что еще не затянулась.

Покушав и отдохнув немного, Вавочка вышла в сад… Солнце уже спускалось к горизонту. Тепло пышной южной осени спадало понемногу. Из степи в деревню гнал стадо пастух. Блеяли овцы, мычали коровы… Возвращались крестьяне с поля… где убирали оставшиеся стога запоздалого сева. Бежали босоногие ребятишки в рваных рубашонках… Длинный кнут пастуха острым, хлестким звуком покрывал шум возвращавшегося стада.

Около школы, под плетнем на завалинке сидел Вавилыч и оживленно говорил что-то толпившимся вокруг него бабам. По тому, как внимательно поглядывали бабы на дверь школы, Вавочка поняла, что речь шла о ней. Эти пестро и бедно одетые женщины с коричневыми от загара лицами, повязанные платками, с подогнутыми юбками и босыми ногами внушали Вавочке какой-то почти суеверный ужас. Их грязных подогнутых юбок, грубых голосов и коричневых от загара лиц боялась она. Каково же было недоумение и испуг девушки, когда позднее вечером Вавилыч, приковылял к ней на огород, издали махая руками и возбужденно крича: